Они пошли по улице, как двое сто лет знающих друг друга людей. Она рассказывала, как изменился город, что стояло на месте нынешнего ледового Дворца спорта, где берет свой исток река Терна и кто встречал на перроне Ленина, когда он направлялся в свою ссылку в Шушенское. Надо сказать, все эти подробности летописи Тернова Кряжина интересовали мало. Он шел, чувствуя чуть пряный аромат ее духов, и ощущал тепло ее ладони на своем локте. Разменяв пятый десяток, Иван Дмитриевич вдруг с недоумением стал понимать, что, нарушая все законы мироздания, в жизнь его стала входить весна посреди лета.
К чувствам этим Кряжин всегда относился спокойно. Точнее сказать – нет, не всегда. С недавних пор. С тех самых, когда любовь прошла по его жизни, обозначив свой путь разрушениями. Любовь та ничего общего с умом не имела и толкала на самые глупые поступки. С тех пор многое изменилось, принципом чувства собственной безопасности он стал руководствоваться не только на службе и к взаимоотношениям подобного порядка относился сдержанно и практично, считая, что любовь – грубое преувеличение между одним человеком и всеми остальными. Женщин ему всегда хватало, а большего он до сего момента и не желал. Вот и сейчас он шел по проспекту Ломоносова, на руке его висела прекраснейшая из местных женщин, а он вспоминал Шопенгауэра. С момента последнего расставания тот вдруг стал хорошим другом Кряжина. А все потому, что однажды Иван Дмитриевич прочел его слова о том, что любовь – большая помеха в жизни. С ее помощью заполняются тюрьмы и дома для умалишенных, а хроника любовных страстей легко прослеживается в протоколах комиссара полиции.
Согласен был Кряжин с этим положением. Достаточно взглянуть на сводку происшествий по Москве.
Оксана сама выбрала клуб, хотя чутье Ивана Дмитриевича подсказывало, что можно было вполне обойтись посиделками в летнем кафе. Но она увидела вывеску бара «Таверна» и потащила его вниз. Клуб был больше похож на подвальное помещение, хоть интерьер его и был отделан в стиле середины XIX столетия, времен героев Клинта Иствуда. Деревянные столы (правда, покрытые лаком), болтающиеся створки на входе (на итальянских мебельных петлях) и стойка, похожая на большую конуру, за которой располагалось огромное зеркало и спиртные напитки, увидев которые хозяин таверны тех лет заплакал бы от досады.
Публика в помещении была столь разномастна, что, окажись здесь представители американской общественности позапрошлого века, это рандеву обязательно закончилось бы стрельбой из «кольтов». Пили здесь пиво, водку, виски и вино, причем некоторые употребляли все это сразу.
Они выбрали пиво. Иван Дмитриевич пил его, слушал болтовню Оксаны и, опираясь на свой богатый опыт, подсчитывал, когда нужно будет встать из-за столика, чтобы успеть к выходу и началу главных событий.
– Хорошее в одиночку никогда не приходит, – говорила она. – Я была счастлива, что оказалась свободна, светилась от удовольствия, что снова дома, но по приезде узнала, что у папы на работе большие проблемы. Настолько большие, что не потушить запал радости внутри меня это не может.
– А какого рода проблемы? – спросил Кряжин, стараясь хоть чем-то оказаться полезным в разговоре. – Спрашиваю, потому что знаю точно: проблем не бывает, есть люди, которые не в состоянии их разрешить.
Оксана помялась, словно собираясь с мыслями, чтобы сформулировать папины затруднения. Но сделать этого, по всей видимости, не смогла, или не хотела портить вечер. Махнула рукой и потянулась к пиву. И тут же стрельнула бровями вверх: перед столиком образовался какой-то мутный тип с такими же мутными намерениями.
– Разрешите пригласить? – сказал тип, изображая необходимый в подобных ситуациях поклон. Лучше бы последнего он не делал, потому что сразу стал похож на дегенерата, заплатившего врачу-психиатру за самовольную отлучку.
– Надеюсь, не меня? – уточнил Кряжин, потому что взор кавалера был обращен именно к нему. По всей видимости, у него спрашивали разрешения, и сам факт этого предполагал отказ. До папы Иван Дмитриевич не дотягивал, скорее был похож на мужа прекрасной шатенки, готового скрутить голову любому малому, и в этом контексте конфликт был неизбежен.
– Смешно сказал, – констатировал тип. – Я женщину приглашаю.
Все бы ничего, но этот тип в черных джинсовых штанах и рубашке с короткими рукавами Кряжину примелькался уже настолько, что, окажись Иван Дмитриевич художником, написал бы портрет, даже не глядя в его сторону. Но специалистом по подобным зарисовкам был Молибога, закончивший художественную школу, а все, что умел изобразить на бумаге Кряжин, это круглую голову с пулевыми пробоинами на месте глаз и разрезанный до ушей рот. Очень неприятно, когда следователя Генеральной прокуратуры, находящегося в командировке, ведут от крыльца гостиницы, а после того, как он выпьет в кафе пару бокалов пива, начинают провоцировать на дебош.
– Женщина отдыхает, – как можно тактичней пояснил Кряжин.
Тип поклонился и ушел. У Ивана Дмитриевича предательски вырвался вздох облегчения. Ему тут же стало за это неудобно, потому что тридцатилетняя, читай – мудрая женщина может истолковать это как трусость. Впрочем, Кряжин не был ей ничем обязан.
Поговорили о прошлом, о планах каждого на будущее, миновал час, стрелки перевалили за полночь. Кряжин рассказал о социологии все, что знал и не знал, но о чем догадывался: как работают имиджмейкеры известных лиц, как проводятся опросы населения, в каких формах лучше всего проводить агитацию, чтобы тебя услышали и поверили. Оксана говорила о Японии, об «их» нравах и соглашалась с тем, что поступила правильно, уехав оттуда. Теперь она будет работать в Москве в иностранной фирме.
Между тем, как Кряжин и ожидал, напившийся пива тип не замедлил с повторным визитом. После его первого появления следователь успел толком рассмотреть зал и в глубине его заметить двоих, не похожих на гуляк, парней. И хотя парнями этих тридцатипяти-сорокалетних мужчин назвать было трудно, выглядели они молодцевато и формы имели вполне спортивные. Вызывать подозрения они не могли, и именно этим настораживали ведшего непринужденный разговор следователя. Есть одна тонкость в современной психологии, доступная всем, но не всеми понятая.
Если ты находишься среди разномастной толпы и взгляды отдельных людей скользят по лицам всех, кроме твоего, это означает не отсутствие к тебе интереса со стороны смотрящего, а обратное. Двое мужчин сосали из высоких стаканов пиво, стреляли взглядами по всему заведению, улыбались, курили, спорили о чем-то, по всей видимости, раз к шевелению губ добавлялись жесты, однако Иван Дмитриевич ни разу не заметил, чтобы взгляд любого из них хотя бы раз упал на этот столик. Оценив их поведение, Кряжин повторного визита ждал и был к нему готов.
И теперь этот тип в черном джинсовом костюме и грачиным носом вновь материализовался возле их столика.
– Я полагаю, дама отдохнула.
В принципе, это самый настоящий вызов, и Кряжин это понимал. Еще более понимал, почему на него так смотрит Оксана. Но вместо того, чтобы разразиться матом, что было бы вполне естественно и воспринято адекватно даже женщиной, Иван Дмитриевич вдруг встал и взял Оксану за руку.
– Пойдем отсюда.
Та покорилась и, словно обиженный, но не желающий выдать этого ребенок, пошла вслед за ним.
– В этом городе есть летнее кафе? – трудно спокойно прикуривать на крыльце бара, из которого тебя только что, мягко говоря, выдавили, трудно. Тем не менее Иван Дмитриевич закурил и посмотрел на Оксану с усмешкой в уголках глаз.
«Чему ты смеешься? – скрывалось в ее взгляде. – В нашем городе пригласить на танец могут и на улице».
На сотом по счету шаге Кряжин выронил зажигалку и смущенно чертыхнулся. Развернулся так, чтобы на нее упал свет витрины, и наклонился.
Его «передали». Теперь за ним следовали те двое, что сидели в кафе. Все это Кряжину перестало нравиться.
– Поехали ко мне в гостиницу, – вдруг предложил он. – Говорят, убранство жилища человека дает возможность проникнуть в его внутренний мир.
Но Оксана вдруг вспомнила о дочернем долге.
– Отец сейчас один, а мама при нем страдает еще больше. Ты не обижайся, Иван... Быть может, мы встретимся завтра?
Отсрочка – самая циничная форма отказа. Сотрудники прокуратуры, особенно те, что поддерживают обвинение в суде, знают это лучше всех.
В конце концов, он ей что, чем-то обязан? Или должен объяснять, что не проявил мужского начала не потому, что оно в нем отсутствует, а потому, что слишком мудр для того, чтобы совершать глупости? Он знал, что завтра не будет ничего. Она не знает даже адреса, где он остановился. Из связи у них лишь телефон, который знает Кряжин. А она, прощаясь сейчас, не спрашивает номера его телефона.
«Значит, Ваня, – в сотый, наверное, раз за последние десять лет, проговорил Кряжин, – это не твое».
