— А не был ли Бакуев знаком с Казаковым? Сам Казаков это отрицает, но…
— Вы хотите сказать, что он еще до войны?.. — спросил доцент.
— Бывал в Заозерске, — сказал я.
— И что-то слышал о княгине?
— О коллекции, — поправил я. — Бакуев ведь искал коллекцию.
Доцент вздохнул, потер ладонью лоб и пожаловался:
— У меня в голове все перепуталось. Надо подумать.
Я предоставил ему эту возможность. Мне тоже следовало подумать, ибо в моей голове путаницы было не меньше.
— Принес что-нибудь, Зыкин?
Лаврухин положил фото Лиры Федоровны на стол и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.
— От Наумова ничего, — сказал я. — А оттуда вот.
Я вынул из портфеля голубовато-желтую бумагу и протянул листок Лаврухину. Словечком «оттуда» я заменил название учреждения, которое навестил после разговора с Наумовым. Оно начиналось со слов «бюро инвентаризации жилого фонда», а чем кончалось, я не запомнил. У меня идиосинкразия к длинным названиям. Бумага именовалась «купчей крепостью», и в ней содержались сведения о человеке, на поиски которого Наумов потратил свои молодые годы. Для доцента этот документ представил бы несомненный интерес. Но прежде чем показывать купчую Наумову, нужно было оценить ее значение для следствия.
В купчей сообщалось, что:
«Лета 1898, январь, в третий день, коллежский секретарь Алексей Аркадьев сын Васильев продал с. — петербургскому мещанину Петру Ферапонтову сыну Филиппову дом свой в Заозерске, в Песчаной слободе, близь ручья; каменный, одноэтажный с принадлежностями, как-то: кухнею, двумя кладовыми, двумя сараями и двумя летним и зимним погребами и двором; мерою под тем его двором земли длиннику двенадцать сажен, поперечнику шесть сажен; в межах оный двор, идучи во двор, на правую сторону двор штабс-капитана Ивана Петрова сына Пестрикова, а по левую руку двор седельного мастера Семена Голованова; и взял он, Алексей Васильев, у него, Петра Филиппова, за тот свой дом денег двести рублей. К той купчей, вместо его, продавца, по его прошению, губернский регистратор Данила Андреев сын Моисеев и свидетели: подканцеляристы Федор Григорьев сын Быков, Николай Семенов сын Смагин, копиист Ми-хайла Абакумов сын Мефодьев, руку приложили».
Если же учесть, что следствие к этому времени уже располагало данными о том, что таинственный «А. В.» имел отношение к Песчаной улице (ведь не просто так, по наитию, я пошел в это самое бюро инвентаризации жилого фонда), если учесть, что мы уже знали, где искать его следы, то догадаться, что коллежский секретарь Алексей Аркадьевич Васильев был не кем иным, как тем самым загадочным «А. В.», не составляло труда. Конечно, им мог оказаться и его папа, потому что инициалы указывали как на того, так и на другого. Но, как бы там ни было, «А. В.» превращался из анонима в конкретное лицо. На эти инициалы, если вдуматься, намекал и дукинский овал с перечеркнутой восьмеркой. Рисунок Дукина напоминал попытку ребенка изобразить льва, которого он видел в зоопарке. Грива и хвост с кисточкой — вот что запомнилось ребенку. Эти детали он и выделил на своем рисунке. Лев не получился. Но признаки зверя угадывались. Нечто в этом роде представлял и рисунок Дукина. Буква «В» выглядела как восьмерка, а буква «А» превратилась в две вертикальные линии. На овальной жестянке буквы сплетались в вензель. Его и разглядывал Астахов. Разглядывал и словно в чем-то сомневался. Сомневался… И не потому ли позднее Астахов потерял интерес и к Дукину и к дому, в котором он жил. И к раме для картины. Рама эта была наскоро придуманным предлогом для знакомства. Не более. Три раза Астахов побывал у Дукина, а потом словно забыл и о нем и о раме.
— Так, — сказал Лаврухин, изучив купчую. — Так. А коллежский секретарь — это что? Должность или чин? Ты интересовался?
Я интересовался, поэтому вопрос не застал меня врасплох.
— Чин, — сказал я. — Десятый класс, на единицу ниже титулярного советника.
Лаврухин отложил купчую и пробормотал:
— Он был титулярный советник, она — генеральская дочь. Возможна такая ситуация?
— Описывалась классиками, — подтвердил я. Только…
— Что только?
Я продолжил цитату, изложив существо дела своими словами.
— Ну а если не прогнала? — спросил Лаврухин. — Какие тут возникают варианты?
— Самые разные. От преступления и до… Медицина тогда, кажется, еще не все могла…
— В этом смысле да. Но ведь чушь все это, Зыкин, если подумать. Годы прошли, десятки лет. Если и было «ничье дитя», так и оно давно в могиле. Не та подоплека у дела, не та…
— У «ничейного дитяти» тоже дети могли быть, — сказал я.
— А где они? — хмыкнул Лаврухин. — Генеалогия всех фигурантов — вот она. — Он похлопал рукой по стопке папок. — До третьего колена.
— Живых, — сказал я.
— И мертвых тоже. Не всех, конечно. Но… А ты о ком думаешь?
— У Бакуева занятная биография, — сказал я. — И заварушка с коллекцией с него началась.
— Не было у Бакуева ни детей, ни чертей, — проворчал Лаврухин. — Скажи лучше, что с купчей будем делать? Может, Наумову покажем?
Он повертел в руках фото Лиры Федоровны, прислонил его к чернильнице, потом взялся за купчую. Свернул листок трубочкой, посмотрел сквозь нее на фотографию, затем разгладил ладонью бумагу и придавил к столешнице тяжелым мраморным пресс-папье. Я молча следил за его манипуляциями. Мне хотелось понять, что они означают, но понять было затруднительно, и я решил подождать объяснений. Наконец Лаврухин медленно произнес:
— Расползается дельце-то, Зыкин. Не уходим ли мы с тобой от убийства?
— Прокурор говорит? — спросил я.
— Намекает. А у нас с тобой, Зыкин, не на все вопросы ответы есть.
— Еще бы, — хмыкнул я. — Если бы они были…
Лаврухин посмотрел на меня долгим взглядом, странно посмотрел, как на незнакомца. И сказал:
— А вопрос такой, Зыкин. Не мешало бы нам узнать, где был Лютиков в тот последний вечер Астахова. Подумай: вопросик-то не простой.
Да, вопросик был что надо, ничего не скажешь. Вырастала из него целая версия. Логичная, стройная, потрясающая своей простотой и безжалостно отсекающая от дела все то, что до сих пор представлялось существенным и важным. Она была настолько проста, что не хотелось в нее верить.
Где был Витя в тот далекий воскресный вечер? Не с Астаховым ли? Нет, он, конечно, не помогал Астахову покидать этот лучший из миров. Астахов ушел из него самостоятельно, на этот счет у нас не было сомнений.
В дактилоскопию не верил Петя Саватеев. Но у него был сильно развит комплекс Шерлока Холмса, и ему очень нравились собственные умозаключения. У меня же был опыт, и я доверял заключениям экспертов. На ручках газовой плиты и на кофейнике, кроме астаховских, ничьих других отпечатков пальцев не было.
Витя не убивал Астахова. Но пить с Астаховым в тот вечер он мог. Утром они позавтракали вместе, а вечером пили…
Сообщники…
Ох, как не хотелось мне верить в эту версию, в такую простую и такую чудовищную, если подумать.
Если подумать о Вале Цыбиной, девушке с голубыми глазами и с фигуркой гимнастки, интеллигентной, умненькой Вале Цыбиной, которая так хорошо рассказывает сказки о принцах и золушках, которая рассуждает о «радуге мира» и которая повесила над своей кроватью картину… Картину, о которой мне не хотелось думать.
Сообщники… Трест кладоискателей, распавшийся со смертью Астахова. Или чуть раньше. Лира-то раньше уехала. А трое остались. И что-то произошло между пятницей и воскресеньем.
Альбом? Альбом-ключ… Они заполучили ключ… И вдруг глупейшая смерть Астахова. В его квартире — милиция…
Если подумать… Если вспомнить нашу первую встречу с Валей на квартире Астахова, ее невнятные объяснения тогда и потом, когда мы сидели с ней на скамейке над озером. Какое-то письмо, которое будто бы понадобилось Астахову… Все ложь… Все было не так. В понедельник, незадолго до трех, Витя и Валя пришли к Астахову. Во дворе еще толпились любопытные. Услышав, что Астахов умер, Валя отправила Витю на почту, а сама вошла в дом, чтобы узнать… Телеграмму Витя отстукал на машинке и подписал чужой фамилией. Для подстраховки, на всякий случай…
А во вторник к Вите пришел я. Валя спряталась за дверью…
Хлюпик Витя начал болтать…
Но Валя-то вылеплена из другого теста…
Если подумать…
А потом она выдумала звонок из милиции. Ей хотелось определиться, узнать, как мы относимся к альбому, который она унесла из мастерской…
Время? Может быть, ей повезло — попалось такси…
И за мной следила она…
Зачем только?
Скорее всего мне просто померещилась слежка. Ведь потом не было прецедентов…
Стройная схема вырисовывалась, четкая, как чертеж. Только вот Лира никак не укладывалась в нее. Ни в эту схему, ни в другие. Недаром Лаврухин глаз не спускал с фотографии этой женщины.
