Выпустив все пули, несколько раз щелкнула спусковым крючком вхолостую. Тяжело вздохнула, посмотрела на него:
— Ну как? Попала хоть раз?
Улыбнулся:
— А вы не видите?
Освободив одну руку, вытерла тыльной частью лоб:
— Нет. Сейчас я вообще ничего не вижу.
— Почему?
— Наверное, от волнения.
— Это самая большая ошибка стреляющего. Волноваться при стрельбе нельзя ни в коем случае. Надо спокойно, уверенно выпускать в цель пулю за пулей.
— Алексей Иванович, вам легко говорить. Я же стреляла первый раз в жизни.
— Поэтому скажу: для первого раза вы стреляли очень даже неплохо.
— Хоть раз попала в цель?
— В то, что можно назвать «десяткой», нет. Но две ваши пули легли около сучка, то есть попали в «девятку».
Подойдя к забору, она вгляделась.
— В самом деле. Вот они, эти две пули? Да?
— Да. Сможете самостоятельно сменить обойму?
— Попробую. — Не сразу, но все же в конце концов она смогла сменить обойму.
Расстреляла и вторую обойму — с похожим результатом.
Когда урок закончился, Седов спросил:
— Слушайте, Полина, — вы хотите есть?
— Ну… в общем, да.
— Тут недалеко отличное место, называется ресторан «Лесная изба». Стоит на отшибе, в лесу. Поедем? Там очень вкусно кормят.
— Давайте…
— А еще лучше — возьмем там еду и устроим пикник в лесу. Устраивает?
— Вполне.
Подъехав к «Лесной избе», он спросил:
— Вы любите грузинскую кухню?
— Обожаю.
Вылез из машины, зашел в переполненный зал, сделал заказ и, взяв у метрдотеля пакет с шашлыками, хачапури и две бутылки шампанского, вернулся. Сказал ей:
— Не зная ваших вкусов, я на всякий случай взял шампанское.
— И прекрасно.
— Куда сейчас?
— Отъедем немного, тут есть хороший уголок.
Проехав с километр, остановил «Москвич» на пустой, окруженной высокими елями поляне. Показал на сбитую из грубо обструганных бревен скамейку:
— Устроимся здесь?
— Давайте.
Накрыв скамейку чехлом от сиденья, они разложили на ней еду, поставили бутылки. Из посуды Седов смог предложить только эмалированную кружку и граненый стакан. Протерев то и другое бумажными салфетками, Полина заметила, что посуда замечательная, шампанское в такой посуде будет вкуснее.
Он открыл и разлил шампанское. Подняв стакан, она спросила:
— За что?
— Не знаю… Может, за боевое крещение?
— За боевое крещение? Ой, нет, скучно.
— Тогда предлагайте сами.
— Может, лучше просто на брудершафт?
— Давайте. Но помните, на брудершафт пьют до дна.
— Я знаю.
Сцепив руки, держащие стакан и кружку, они выпили и поцеловались. Поцелуй показался ему каким-то смазанным. Он посмотрел на Полину, но она отвела глаза в сторону. Сказала:
— Давайте есть… То есть — давай есть.
— Давай.
Они ели, обмениваясь короткими замечаниями, изредка запивая еду шампанским. К концу еды с обеими бутылками было покончено.
Спрятав остатки еды и пустые бутылки в пакет, посмотрела на него:
— Все. Садимся в машину?
— Да.
Шагнула к машине. Он глядел ей вслед:
— Знаешь что…
— Что? — Обернулась.
— Ты мне нравишься.
— Да? В смысле, нравлюсь как работник твоего агентства?
— Нет. Ты нравишься мне, как может женщина нравиться мужчине.
— Интересно… Знаешь, ты ведь мне тоже нравишься — как мужчина может нравиться женщине.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Наконец он спросил:
— Скажи, только честно, — ты все еще встречаешься с Луи?
Где-то наверху, в ветвях ели, зашумели белки. На край скамейки упала шелуха от шишек.
— С Луи? — Убрала со лба прядь волос. — Нет.
— Точно нет?
— Точно. С тех пор как он послал меня к тебе, я с ним не встречаюсь.
— Он послал тебя ко мне?
— Да. Он послал меня к тебе.
— Зачем?
— Не знаю. Послал специально.
— Но зачем?
— Говорю тебе, не знаю. Единственное, что я знаю, — о том, что он послал меня к тебе, ты знать не должен. Так он мне сказал.
— Но ты мне об этом сказала. Почему?
— Потому что… — Шагнула к нему. — Сказала — и что? Да, сказала, потому что захотела сказать. Я еще много чего хочу тебе сказать.
— Например?
— Например… Ну, вот ты, например, знаешь, что такое быть в рабстве?
— В рабстве? — Пожал плечами. — Личного опыта нет.
— Конечно, у тебя его нет. Ты вон весь какой упакованный, уверенный в себе, сильный. А я вот была в рабстве. Еще год назад я была рабыней. Здесь, в Москве.
— Почему?
— Почему… Сейчас я тебе объясню, почему. Потому что я родилась в городе Брусенец Вологодской области. Где три школы, один техникум и один Дворец культуры. В городе, где все безысходно. Где ближайший райцентр, Великий Устюг, считается столицей, а Вологда — чуть ли не Парижем. А Москва вообще находится где-то в заоблачных высях. Мне всегда нравилось возиться с тряпками, я еще девчонкой вбила себе в голову, что хочу стать модельером одежды. Но вскоре я поняла, что это все чушь, и лучшее, на что я могу рассчитывать, — устроиться медсестрой в рентгеновский кабинет городской поликлиники, где работает мама. Поэтому в один прекрасный день, получив в школе аттестат, я села на поезд в чем была и без билета доехала до Москвы. Да, конечно, я могла бы здесь не идти в рабство. Но тогда я просто умерла бы с голоду или замерзла. И ни за что не смогла бы брать уроки рисования, благодаря которым меня только и взяли в институт. Знаешь, где я ночевала первое время в Москве?
— Где?
— Здесь в некоторых домах есть большие лифты, длинные, где можно выпрямиться на полу во весь рост. Я набирала старых газет, входила попозже ночью в такой лифт, нажимала любую кнопку — а потом нажимала кнопку «стоп». Лифт останавливался, я расстилала газеты и спала. А рано утром, проснувшись, нажимала на первый этаж — и, спустившись вниз, уходила. Ну а потом… Потом я на все плюнула. И продалась в рабство.
Он молча смотрел на нее. Затем шагнул к ней, обнял.
На этот раз поцелуй был настоящим.
Когда они оторвались друг от друга, она, закинув голову, долго рассматривала плывущие по небу низкие облака. Сказала, не опуская головы:
— Давай поедем. Скорей.
— Куда?
Они сели в машину. Обняв его, она прижалась к его плечу. Прошептала:
— Ко мне.
Осторожно передвигая руками наружные ободья, Анри Балбоч подкатил кресло-каталку к самому окну. Не поворачивая головы, зашевелил губами. Луи пригнулся, спросил:
— Анри, вы что-то хотели сказать?
— Да… — Голос Балбоча был слаб, но он его слышал. — Кроме нас, здесь кто-то еще есть?
— Да.
— Кто?
— Медсестра. И Фрида, ваша секретарша.
— Пусть уйдут. Скажи, я чувствую себя лучше. Я хочу, чтобы мы были одни.
Луи сделал знак рукой. Медсестра и секретарша вышли. Балбоч скосил глаза:
— Ушли?
— Да.
— Мне в самом деле лучше. Хороший вид за окном. Красиво. Да?
Луи посмотрел в окно. То, что открывалось там, внизу, он при всем желании не мог бы назвать красивым. Отсюда лес, который подслеповато освещало предвечернее солнце, казался сплошной черной полосой, лишь изредка скрашиваемой темно-зелеными пятнами елей и сосен. Ничего привлекательного не представляли собой и серо-бурая земля с редкими островками снега, серая лента дороги, вороны, вяло кружащиеся над лесом и опушкой.
— Ведь красиво? — сказал Балбоч. — А?
Луи кивнул:
— Да, красиво. Очень красиво.
— Да… — Балбоч пожевал губами. — Когда мы с тобой первый раз встретились, ты был ведь совсем мальчиком? Правильно?
Не совсем, подумал Луи, мне было уже двадцать лет. Но вслух сказал:
— В общем, да. Мальчиком.
— Тебя ведь привел ко мне твой отец. И с тех пор мы не расстаемся. Так ведь?
— Да, так, Анри.
— То есть мы провели вместе всю жизнь.
— Получается.
— Здорово жить в этом лесу.
Если в этом, подумал Луи, то ведь Балбоч и сейчас в нем живет. На всякий случай переспросил:
— В этом лесу?
— Да… — Балбоч задумался. — Принеси-ка мне боржоми.
— Сейчас. — Подойдя к бару, Луи открыл бутылку боржоми. Налил воду в стакан, подошел к креслу-каталке. — Анри…
Не поворачиваясь. Балбоч спросил:
— Что?
— Вот ваш боржоми. Вы просили боржоми.
— А, боржоми… — Балбоч кивнул. — Спасибо. Поставь пока на подоконник.
Луи поставил стакан на подоконник. Откинувшись в кресле, Балбоч сказал:
— Знаешь, мне намного лучше.
Луи молчал. Некоторое время он пытался понять, что же так нравится его патрону в пейзаже за окном. Переведя взгляд на стакан, спросил:
— Подать вам боржоми?
Балбоч не ответил.
Повернувшись, Луи понял, почему он не отвечает. Глаза Балбоча были открыты, но он ничего не видел.
