После того как меня целую неделю толкали, передвигали, гоняли с места на место и снимали, я был рад встретиться в аэропорту с командой «Джойс» — узкоплечим большеголовым Филом с неизменной волосяной накладкой и Сьюзен, впечатляющей своей деловитостью, а в данный момент находящейся явно в хорошем настроении, она одарила меня теплой милой улыбкой.
— Что ощущаешь, когда занимаешься любовью с женщиной, которая выше тебя ростом, а, Форрест? Она устраивается на тебе сверху или ты становишься на стул? — нежно поинтересовалась Сьюзен.
Вслед за ними из самолета вышел смущенный длинноволосый мужчина с тощей, как карандаш, шеей, торчащей из широкого ворота мятой гавайской рубахи дикой расцветки. Фил представил Алистера Бенкинса как нового специалиста по аэродинамике. Я подумал что это еще один симпатичный двадцатипятилетний технократ, внешне настолько вялый, что казалось, будто большую часть жизни он провел в спячке и настолько ослаб, что на сквозняке его до сих пор качает ветром. «Формула-1» всегда служила прибежищем странного вида беглецам с дальних оконечностей компьютерной науки и теоретической физики. Этот парень по натуре был застенчивым, но превращался в незыблемый утес, когда заводил речь о своей любимой аэродинамике.
Фил, стоя лицом ко мне и спиной к выездной дорожке, смотрит на меня с удивлением. Вот его нижняя челюсть отвисает, а глаза вылезают из орбит. Он пятится.
В Киалами до финиша не дошла ни одна машина. Хорошо, что мы могли хоть составить конкуренцию остальным. Я пробился на пятое место, еще до того как коробка передач начала выбирать скорость по своему усмотрению. В Бразилии мы выступили получше, там Рассел финишировал четвертым, а я пришел седьмым. И не по своей вине. Если хотите, я объясню, почему пришел после Рассела. Расскажу о потекшем амортизаторе, о фокусах гидравлики и что это такое, когда передок машины прыгает на скорости 170 миль в час. Я могу посвящать вас в свои проблемы до тех пор, пока вы не захотите послушать о Нале.
Лаля была моей очередной пассией, вернее таковой в изложении бразильской прессы, и оказалась поразительным созданием. Этакая мультяшка, состоящая из носа и губ, торчащих вперед грудей, тропической парфюмерии, блестящих ресниц и густых черных волос, свисающих до ее маленькой попки. Для Лали эмансипация женщины означала готовность заняться сексом где угодно и как угодно, как она мне и призналась при первых же наших совместных съемках.
На следующий день наш дуэт снимали в студии, лишенной кондиционера, и мы обливались потом, сидя на заднем сиденье такси, корпус которого распилили пополам для удобства съемок. Оператор заставил Лалю перекинуть ногу через меня, а мне пришлось уткнуться лицом ей в подмышки, где красовалась большая коричневая родинка и откуда несло вареным луком и вчерашним дезодорантом.
— Боже мой, это так возбуждающе! Я думал, что кончу! — воскликнул оператор. Пока ассистенты режиссера расставляли софиты, Лаля наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
— Тебе нравится моя попка, Форрест? Сеньор Клемендес, министр культуры, трахал меня туда и говорил, что у меня самая лучшая копия в Южной Америке. Попробуй сам — и запомнишь навсегда.
Я уклонился от этой сомнительной чести и, все еще уткнувшись в подмышку, ответил:
— Не сомневаюсь, что твоя задница великолепна, но, к сожалению, из этого ничего не выйдет, потому что я обручен с моей подружкой в Англии.
Маленькая святая ложь. А она ответила:
— Ну и что, натяни прочную резинку, и никто ничего не узнает. Заплатишь долларами, я с тебя возьму только три сотни. У тебя есть наличные?
В Мехико у нас просто не хватило пороха держаться на равных с именитыми командами. Я был на финише седьмым, а Рассел — восьмым, причем всю дистанцию он шел за мной почти вплотную, обычное дело между членами одной команды, когда каждый из кожи вон лезет, чтобы доказать, что он — быстрейший, и наносит удары в своей манере.
В этот уик-энд моей очередной любовницей стала Мария Тереза Санта Каравака, студентка юрфака университета Мехико, которая открыто презирала меня («Рекламный крестьянин» — так она меня называла) и все то, чем мы занимались, она участвовала в съемках (как довела до моего сведения) единственно из желания доставить побольше неприятностей своему отцу. Теперь у него в банке возникнут страшные проблемы — радовалась она. На всех фотографиях Мария Тереза сияла одной и той же искусственной улыбкой. А я на них выглядел как выжатый лимон.
Панагян позвонил мне в гостиницу в Мехико, чтобы сообщить, что эти фото он считает пока самыми лучшими. Ему пришелся по душе мой «надменный» вид, как он это обозвал. И ему было наплевать, какой ценой мне дался этот снимок.
К тому времени, когда мы перебрались в Италию для участия в гонках «Гран-при» в Сан-Марино и открытии сезона в Европе, Бенкинс вкупе с компьютером добавил машинам новое тройное заднее крыло и приподнял нос на три миллиметpa. He думаю, что это незначительное аэродинамическое новшество сыграет существенную роль. Все, что нам надо, — это мощность.
— Я этим сейчас занимаюсь, — заявил Бенкинс своим глубоким бархатным голосом.
Фил с ужасом смотрит на меня и делает еще один шаг назад, а я бросаюсь к нему, пытаясь уцепиться за рубашку и притянуть его к себе. Но Фил быстро отступает еще на два шага и оказывается прямо на пути «бенеттона», которого он совершено не слышит, уставившись на меня. У Беренсона еще было время сбросить газ, я даже слышал, как он сделал это, но уже не было времени затормозить. Было слишком поздно. Переднее крыло вонзилось Филу в лодыжки, отшвырнув его в сторону, а потом, превратившись в облако из частиц стекловолокна, отбросило его обратно к машине. Фил врезался головой в трубу ограждения, отлетел назад и перекувырнулся через заднее крыло. Его большие желтые наушники лениво взлетели в синее небо Монако вслед за волосяной накладкой.
Лимузин чуть прополз вперед и остановился. Дождь барабанил по крыше, а по обе стороны дороги поднимались и опускались зеленые поля сочными волнами, которые с удалением становились водянисто-серыми. Впереди и позади нас длинной вереницей ползли машины «порше», «феррари», «мини», «мерседесы», «ягуары», «бентли», «рэнджроверы» и «рентакары» — направляясь к кладбищу по узкой дороге. Нам полагалось возглавлять процессию, но когда мы добрались до дороги, все уже было забито машинами, так что мы оказались где-то в середине своей траурной колонны. Сьюзен сидела рядом со мной в длинном черном платье и синтетической, взятой у кого-то, шляпке на голове. Джош, ее девятилетний сын, и Сью Вторая, ее трехлетняя дочь, причесанные и одетые подобающим образом, сидели на откидных сиденьях лицом к нам.
— Почему мы живем в этой скверной стране? — спросила Сьюзен, пристально глядя на дождь. Сью Вторая соскользнула со своего сиденья и прижалась к ноге матери.
— Мамочка, ты же любишь наш дом?
Сьюзен наклонилась, притянула дочь к себе, обняла, посадила на колени.
— Конечно, я люблю наш дом.
— А еще ты любишь соседей, — вступил в разговор Джош. — Кроме этих засранцев Фергюсонов.
Теперь он единственный мужчина в семье. Прямая осанка и храброе лицо. У него был нос Фила, но мальчик будет ростом выше отца.
— Не называй их так, Джош!
— Ты сама всегда о них так говоришь.
— Но не сегодня, — возразила Сьюзен.
Мы проехали в молчании несколько ярдов, но показалось, что на это ушло целых десять минут.
— Я не думала, что будет так много народу, — сказала Сьюзен, повернувшись к окну. — Не знала, что стольким людям он был дорог. Считала, что знаю всех его друзей, но, клянусь, половину людей, что приехали утром, в жизни не видела. Я рада, что ты здесь, Форрест. Знаю, мне надо к этому привыкнуть, но не хочу встречать их одна.
— Они же — и твои друзья, — возразил я, желая хоть как-то ее подбодрить.
Остановка.
Опять ползем.
Остановка.
В церковь набилось полно народу, а когда после окончания службы вышли наружу, то чуть не ослепли от мощных ламп, направленных нам в лица телевизионщиками.
Потребовалось несколько секунд, пока до нас дошло, что здесь за стенами церкви собралось двести, а то и триста человек; целый лес зонтиков и цветов, мокрых от дождя и блестевших в лучах прожекторов.
Похоронной процессии потребовалось не менее часа, чтобы преодолеть пять миль до кладбища. Но это и не важно! Никто никуда не спешил, земные дела подождут.
Кладбище располагалось на южном склоне холма. Похоронный оркестр ежился от холода под навесом из брезента, несколько сот человек терпеливо мокли под нескончаемым дождем. Когда гроб опустили, викарий вверил душу Фила Богу, а оркестр несколько раз сыграл величавую мелодию, почему-то напомнившую мне песенку: «Обезьяна обматывает хвостом флагшток». Я не слышал этой вещи уже лет двадцать, а сейчас слова этой маленькой глупой песенки вертелись в моей голове вместе с мелодией. «О, обезьянка мотает хвост на флагшток, на флагшток». Трубы и саксофоны, ударники и кларнеты пищали и громыхали, придавая проводам Фила шутовской оттенок. Происходящее больше походило на оживленную вечеринку. Но это был его выбор. Сьюзен сказала, что они обсуждали этот вопрос на случай преждевременной смерти одного из супругов, наставления Фила на этот счет были неординарными.
