— Ну, помните: мы в ответе за тех, кого приручили.
— То есть? — переспросил опять не все понявший журналист.
— Когда приручаешь что-нибудь мелкое, мышь, то, предавая ее, не навлечешь на себя других последствий, кроме переживаний морального характера. Но когда приручаешь такого монстра…
— Что вы понимаете под словом «приручил»? То, что спал с ним?
— А ну вас к черту. Ре-пор-тер, — зло сказала Анастасия Платоновна.
Снова все собрались на кухне. «Ре-пор-тер» явился последним и смущенным.
Анастасия Платоновна разговаривала с Таней. Они собирались навестить сторожку.
— Сейчас, сейчас, я только подготовлю шприц.
— Не надо торопиться, я подожду, — поощрительно улыбнулась хозяйка дачи, — Георгий Георгиевич, хотите пойти с нами?
— Нет, нет, я уже видел, — с неделикатной торопливостью отказался тот и полез в карман за куревом.
Через минуту оставшиеся на кухне мужчины наблюдали сквозь залитую солнцем призму застекленной веранды, как Таня и Анастасия Платоновна идут по щиколотку в траве к подразумевающейся в глубине зарослей сторожке.
— Бедная девочка, — сказал модельер, отделавшись от первой порции дыма, — брат при смерти, отец в больнице.
— Нет, отец здесь!
— Здесь?
— Он слегка повернулся в смысле психики, но тихо. Рекомендован семейный уход.
— Какой же уход? Ведь маман, насколько я понимаю…
— Вы понимаете настолько, насколько нужно. Но она, старуха, счастлива. Она уверена, что к ней вернулся ее любимый муж-фронтовик, храбрец, герой. А ему только того и надо, чтобы его считали настоящим фронтовиком, прошедшим все поля сражений с высоко поднятой головой.
— Что значит «считали»?
— А, вы этого еще не знаете? Выдумал себе биографию, старый козел. Даже не выдумал, у брата украл, а сам всю войну служил охранником в лагерях, а потом выучился на следователя. Судя по рассказам отца, редкостная был гадина. Мастер, большой мастер своего дела.
— У каждого мастера своя Маргарита, — тихо сказал кутюрье, блеснув одновременно и начитанностью, и ироничностью.
Дня через три, в час небесно-тихого подмосковного заката, можно было наблюдать на бывшей даче генерала советской металлургии идиллию. В чистенько убранной сторожке сидели рядком-ладком на панцирной кровати, застеленной байковым одеялом, старик со старухой. Бабочка порхала вокруг соломенного абажура. На стене в аккуратных рамочках — несколько фронтовых фотографий и бумажная жалкая иконка на самодельной полочке.
Старуха прижимала голову безмолвного старика к высохшей груди, осторожно плакала и напевала мелодично, но конспиративно: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».
На веранде сидела их младшая дочь, тусклая настольная лампа освещала поверхность стола, покрытую чистенькой скатертью и множеством скомканных листков бумаги из детской тетради в клеточку.
Таня сидела, обхватив голову руками, а на листке, который лежал перед нею, читалось:
Евмен Исаевич,
Я вас люблю, чего же…
Вот парк таинственный и мрачный, вот кленов облетевших ряд, и на ветвях ветлы невзрачной листы последние горят. Плывет семейство тихих уток по глади темного пруда, и воздух кисловат и чуток, и сотрясается, когда из-за стены высоких елей, от мест общественной гульбы несутся визги каруселей и стоны духовой трубы. Но запахи листвы сгоревшей, и стайки скучных бегунов, и этот ритм надоевший…
— Хватит!
— Чего хватит?
— Ныть. Ныть хватит.
— Я не ною.
— Тогда ты скулишь.
— Как собака?
— Как.
Они пересекли асфальтированную аллею и углубились в заросли.
— Теперь тихо. Эта куча где-то совсем рядом.
Они шли медленно, осторожно раздвигая полуголые влажные ветки, оглядываясь и принюхиваясь. Они пробирались по замусоренному сырому подлеску, они подкрадывались. Молодые люди, а может, юноши. Еще не парни, но и не мальчики. Таким уже выдают паспорта, но еще не берут в армию.
Тот, что шел сзади, с тусклым хрустом наступил на пластиковую бутылку и замер с открытым ртом и виновато выпученными глазами. Первый резко обернулся к нему. Глаза у него тоже были выпучены, от ярости. Кулаки сжаты. К потному лбу прилипла русая прядь.
Заросли не отреагировали на проступок ведомого.
Сзади доносилось отдаленное уханье духового оркестра.
Слева неразмеренное щелканье — старики за деревьями на площадке возле шахматного клуба забивают козла.
Первый юноша присел, опершись рыжими перчатками на лиственный настил, и начал медленно поворачиваться на пятках, прижимая взгляд к земле. Второй сделал то же самое, хотя явно не понимал, зачем это нужно.
— Что ты делаешь, Диня?
Диня поморщился и сердито прошептал:
— Мы уже близко. Ихняя куча вон там. Метров пятьдесят от тех столов.
Ведомого ответ не полностью удовлетворил. К тому же у него затекли ноги. Он встал. Диня тоже встал и скомандовал:
— Пошли.
— Слушай, а почему ты думаешь, что они здесь так и сидят? Со вчерашнего дня.
Подвижная курносая физиономия Дини (полное имя Денис Зацепин) снова сморщилась, рот растянулся, обнажая мелкие редкие зубы.
— А какого черта мы разбрасывали здесь все те кости. Килограмм пять? А до этого я три дня подряд тут встречал.
— А если…
Увидев перед своим мягким, туфлеобразным носом кожаный кулак, сомневающийся замолчал и покорно двинулся за самоуверенным.
Одноэтажное плоское здание шахматного клуба осталось по левую руку. У входа в него толпились пять-шесть покуривающих мужчин завсегдатайского вида. На неровной земляной площадке перед клубом было беспорядочно вкопано несколько десятков квадратных железных столиков. Треть из них была занята или шайками говорливых доминошников, или парочками блицующих шахматистов.
Денис с неуверенным в себе приятелем по имени Руслан Бахно взяли вправо от мест интеллектуального развлечения, туда, где за кучей техногенного мусора имелась большая куча листьев, несшая на себе следы нескольких попыток ее сжечь. На этой куче…
— Ничего нет, — то ли удивленно, то ли удовлетворенно сказал Руслан.
— Сам, что ли, не вижу!
— Может, они убежали?
— Нам же хуже.
— Почему?
Денис обернулся к приятелю, который уже и сам понял, что сказал глупость. Его левое плечо, всегда висевшее ниже правого, опало совсем.
— Что ты на меня так смотришь?
— Слушай, Руслан, ты что, все забыл?
— Ничего я не забыл.
— Значит, понимаешь, что мы должны их найти. Может быть, мы их и не грохнули. Стреляли, стреляли да не попали.
— Это я стрелял. Один.
— Стрелял.
— И все три раза попал. Ты сам видел. Все три раза попал. Видел?
— Видеть-то я видел, а, может, не подействовало? Поэтому пошли посмотрим.
Они начали медленно приближаться к лиственнице.
— Динь, слышь, а она больше стала.
— Кто?
— Куча.
— Утром подметали в парке и все сюда. Ни на куче, ни за кучей ничего обнаружить не удалось.
— Давай разделимся и посмотрим вокруг.
— Зачем разделимся?
— Опять ноешь, Руслик?
— Не ною я. И не потому что боюсь. Чтобы точно все определить, надо быть вдвоем.
— Почему это?
— Да потому. Там, возле шашлычной, помнишь, я видел одну. Очень похожа, как будто с этой кучи. Бегает. Проснулась и бегает.
— Что-то не видел я.
— Ну, вот видишь! — Руслан всплеснул длинными, не совсем одинаковыми руками, — если бы ты не пошел за пивом, то мы бы уже точно знали, что пуля действует как надо.
— Что, мне теперь и на толчок отлучиться нельзя, да? — огрызнулся Денис. — Ладно, хватит базарить. Пуля была не одна. Ты направо, я налево. Но чтобы из глаз не пропадать. Если что, свисти.
— Я не умею свистеть.
Денис иронически хмыкнул.
— Стрелять умеешь, а свистеть нет?
— Папа говорил, что стреляют мужчины, а свистят воры.
— А где он теперь, твой папаня, ищи-свищи.
— Не надо так.
— Да хрен с тобой. Выполняй команду.
Минут десять они бродили, пригибаясь и замирая, вокруг свалки, осторожно пиная грязные прошлогодние бутылки, рваные полиэтиленовые пакеты и мятые пачки из-под сигарет и соков. Поиски успехом не увенчались.
Воссоединившись, юноши закурили.
Руслан зажег спичку, а Денис затянулся дымом. Затянулся и сказал, косясь на лиственную кучу:
— Придется разгребать.
— Да? — без тени энтузиазма в голосе спросил Руслан. — А как же иначе? Если мы этих тварей не отыщем, непонятно, зачем мы всю эту глинку замешивали.
— А та собака?
— Возле шашлычной? Даже если я тебе поверю, что именно ей ты всадил из первой пробирки, что это дает?
