Похмельные парни немного растерялись и заволновались за судьбу «пятеры».
— Чтобы без квитка тебя отпустить, — голос контролера сделался заговорщицким, — за полцены. Понимаешь? Мы же не звери. Пенсионер небось, порядочный человек.
— Кто, я?
— Не я же, — гоготнул человек с жетоном.
— Я хороший человек? — шипел Леонтий Петрович, — да ты знаешь, молокосос, что я вот этими самыми руками…
Через несколько секунд редкие и сонные пассажиры первой электрички стали свидетелями малопонятной сцены. По проходу между сиденьями вслед за двумя молодыми людьми, которые всем своим небритым видом старались показать, что ничего особенного не происходит, бежал прилично одетый старик и рыдающим голосом повествовал о событиях отдаленной военной поры. Старик нисколько не был похож на инвалида-попрошайку, требующего к себе внимания ввиду своих давнишних подвигов. Внимания и жалости. Наоборот, этот ветеран утверждал, что он был зверь на войне, не жалел немцев, не видя в них людей, и особенно напирал на историю о какой-то белотелой и прямодушной немке, застреленной им якобы за невозможные антиоккупационные речи. «Из парабеллума, парабеллума, парабеллума!»
Эту историю он, все рьянее рыдая, изложил раза три. Каждый новый вариант, взбираясь по спирали стариковского воображения, становился все более жгучим в сравнении с предыдущим. Обрастал жуткими подробностями. Рассказчик возводил на себя все более немыслимые обвинения.
Контролеры убыстряли темп своего бегства, матерясь вполголоса, искренне и справедливо недоумевая, что это за жизнь пошла такая, кругом одни психи! Стоит в рассуждении пятеры подойти к совершенно безобидному старичку, как проваливаешься в историю с опасным сумасшествием на дне. В речи старика они не вслушивались и были не в состоянии оценить нравственный их пафос. И даже той смелой, прямодушной немки не было жалко, несмотря на всю ее белотелость. Что касается других, неподвижных пассажиров, у них было еще меньше шансов адекватно воспринять произносимый текст, ибо ни одному вагону он не достался целиком, ибо был длиннее любого из вагонов. Некоторые особенно яркие тирады и воскликновения тратились на межвагонные грохочущие переходы, гибли в заплеванных тамбурах.
Наконец беглые контролеры поняли, что отделаться от шумно исповедующегося «зайца» бегством они не смогут. Тогда они подгадали момент, когда поезд затормозил возле очередной пустынной платформы, и попытались как раз настигшего их запыхавшегося дурака выкинуть вон. Но ничего не получилось. Леонтий Петрович схватил цепкими пальцами форменный рукав и выпал на платформу с одним из контролеров. Второму ничего не оставалось, как, матерясь, выскочить следом. Двери вагона закрылись, и поезд с торжествующим шумом начал набирать ход.
— Ах ты сука! — крикнул контролер, лежащий на подполковнике, и легко было догадаться, что это заявление относится не к поезду. Через несколько секунд взбешенные молодые люди вдвоем и наперегонки били отвратительного прилипчивого дедка. Но, слава богу, им удалось нанести ему всего лишь несколько ударов. Оказывается, на платформе оказались, и совсем неподалеку, Бухов с Русецким. Они не могли позволить, чтобы над их педагогом позволили себе измываться какие-то похмельные хмыри.
Несколько профессиональных движений — и парни в неполной униформе остались лежать возле деревянной скамейки на перроне, все сильнее удивляясь тому, чем оборачивается их сегодняшняя предприимчивость.
Леонтий Петрович пришел в себя под покосившейся липой. Он был усажен на холодный камень в тылу киоска, тоскливо пахнущего мочой. Вокруг валялся мусор, обычно сопровождающий места народных выпивок. Над учителем наклонялись его ученики, вид у них был одновременно и озабоченный, и недружелюбный. Скоро выяснилось, почему.
— Ну, как голова? — просипел Русецкий и вытащил из кармана пачку сигарет. Вопрос в первую очередь коснулся головы, потому что на ней было много следов обувного происхождения. А она, голова учителя, была сегодня особенно ценна для Бухова с Русецким. И не потому, что являлась кладезью житейской и педагогической мудрости. Ею Леонтий Петрович должен был вспомнить что-то чрезвычайно для них важное.
— Болит, — поморщился и вздохнул Леонтий Петрович, — болит, Боря.
— А меня как зовут? — спросил Бухов.
Подполковник снова поморщился и снова вздохнул.
— Саня.
— А Рома где? — вкрадчиво прошептал Боря.
Леонтий Петрович медленно пожал плечами.
— Не нашел. К сыну еду.
Бухов тупо потер лоб, силясь что-то сообразить.
— Он ваш, что ли, сын?
— Кто? — искренне не понял, о чем идет речь, подполковник.
— Ну, Банан, Банан! — зло пояснил Русецкий, — ну, Ромка, он правда ваш сын?
— Рома? — Леонтий Петрович улыбнулся, вспоминая, что об этом его спрашивают уже не первый раз, — мой сын Вася.
— Какой еще, блин, Вася! — зарычал Русецкий.
— Мы Рому ищем, Рому! — пытаясь оставаться человеком, говорил Саня Бухов.
— А Васю не ищете?
— Перестань, старый, перестань. Где Банан? Ну, Рома твой? Он нам репу парил, а ты ему помогал.
В результате дальнейших нервных разборок выяснилось, что три недели назад Банан (Рома) «свинтил» какой-то «общак» и очень здорово «замотал» след. Настолько хорошо, что догадались об этом буквально позавчера. Бухову с Русецким как бывшим дружкам Банана велено было в этом разобраться, а разобравшись — рассчитаться. Вот они и взяли под наблюдение квартиру своего учителя, уверенные, что он выведет их на потайное Романово логово. В особенно ядреных и совершенно невоспроизводимых словах и выражениях было изложено возмущение тем, с какой подлой ловкостью он, Леонтий Петрович, старый «кент», дурачил их целых десять дней. По их мнению, Банан на такие выдумки ни в коем случае не был способен. Но всему, даже самым хитрым хитростям, приходит конец, и теперь пора выкладывать все начистоту, а то будет очень, очень плохо ему, Леонтию Петровичу Мухину, их учителю.
Но никакие речи не могли рассеять серо-коричневый туман в голове подполковника. Он с трудом различал нависших над ним молодцов и абсолютно не понимал, о чем они с ним говорят. Даже прямые, более-менее человеческим языком выраженные угрозы не пронимали его. Старик трагически улыбался и непреднамеренно подмигивал. Они говорили ему, что у них нет выбора, что их самих прирежут, если они не найдут Романа, что он зря притворяется. Пусть не рассчитывает на то, что они когда-то его уважали; они не побоятся надавить ему на мошонку, если он будет продолжать в том же духе.
Леонтий Петрович понимал все меньше, и улыбка его становилась все шире и оскорбительнее. Наконец Русецкий, и в лучшие времена не отличавшийся выдержкой, угрожающе покашлял, встал с корточек и, сказав как-то особенно сипло: «Ах ты сука!» — ударил учителя кулаком в переносицу.
— Только знаете что, Евмен Исаевич, — кротко сказала Таня, наполняя чашку гостя из тонкогорлого кофейника.
— Что? — поинтересовался журналист, удобно развалившись в знакомом его спине плетеном кресле в углу не менее хорошо знакомой кухни. Могло показаться, что он немного подавлен. По крайней мере Тане именно так и казалось, и она была благодарна Евмену Исаевичу за мрачноватую сдержанность, за его полуотрешенную сосредоточенность и еще за что-то, что нельзя было обозначить по-общелюдски, а понять можно было только специальным женским способом.
— Так что вы мне хотели сказать, Таня?
На плите закипели шприцы. Кофейник стоял посреди расшитой салфетки. За окном чириканье одной птицы сменилось цвицвиканьем другой. Таня туманно улыбнулась то ли этим звуковым фокусам, то ли своим мыслям.
— Мне никак не удается понять, зачем Вася написал папе это последнее письмо. На машинке.
Евмен Исаевич повел плечами. Что-то хрустнуло в конструкции пиджака от этого движения.
— Знаете, Таня, ваш брат этого письма не писал.
Лицо девушки сделалось сначала настороженным, а потом и испуганным.
— Это письмо написал я.
Таня не произнесла ни звука и сидела так, словно боялась спугнуть надежду на то, что гость шутит.
— Вы не хотите спросить, почему я это сделал? — сын историка снял очки и помассировал глаза. — Собственно, письмо — это уже конец истории. И когда бы вы знали предысторию, то не удивлялись бы сейчас моему признанию. Вы очень побледнели, Таня, может быть, воды? Почему вы не отвечаете? Вы вообще слышите меня или нет?
— Слышу. И воды не надо. Лучше расскажите.
Евмен Исаевич снова помассировал глаза.
— У меня тоже есть отец. И когда-то очень хорошо был знаком с вашим. Это было давно, в начале пятидесятых, когда не только вас, но и меня не было на свете.
— Они были друзья?
— Навряд ли. Ваш батюшка тогда работал следователем в карагандинском НКВД, или как это тогда называлось. Ваш отец некоторое время вел дело моего отца.
