— Куда она подевалась? — раздраженно спросил Хруст.
Ответить ему охранник не успел. Прогремел выстрел, и Капуста грохнулся навзничь. Хруст выхватил пистолет, и тут прозвучал второй выстрел. Он задрал голову и сделал шаг вперед. Мака выстрелила еще раз, и Хруст упал. Убедившись, что оба не дышат, она обыскала трупы. У Капусты в кармане оказался «Макаров». Мака положила его к себе в сумку. У Хруста забрала ключи от машины, затем вынула пистолет из его руки, вложила свой, а его пистолет также спрятала к себе. Через пять минут она уже стояла на шоссе. Две легковушки проводила равнодушным взглядом. Заметив грузовик, шагнула вперед и подняла руку. «КАМАЗ» с прицепом тянул бревна. Водитель с визгом затормозил махину.
— На тот свет захотела, краля?! — Мужик лет сорока вид имел сердитый. Мака отметила, что он явно хотел высказаться крепче и сдержался с трудом.
— Шеф, не кипятись. У меня к тебе дело. — И она улыбнулась.
— Чего тебе?
— Я тут решила покататься, — и она указала на «мерседес», — но прав у меня нет, и ездить еще не научилась. Хотела развернуться, чуть в лужу не угодила. Садись за руль «мерса» и отвези меня домой.
— А свою куда? Я же с грузом.
— Кому нужны твои бревна? Плачу пятьсот.
Услышав сумму, мужик задумался:
— Куда ехать?
— За микрорайон, где подстанция. Там есть кооператив.
— Бандитский, что ли?
— А тебе не все равно…
— Ладно, погоди. — Он поставил свой грузовик на обочину, старательно запер обе двери и вернулся. Мака протянула ключи. Мужик осторожно уселся за руль иномарки:
— На таких мне еще рулить не доводилось…
— Теперь довелось. Надеюсь, справишься?
— А чего тут справляться. С моим потруднее. — Он потрогал ручку передачи, нашел замок зажигания, повернул ключ и восхитился: — Ишь ты! Почти движок и не слышно. Дорогая, наверное?
— Не знаю. Друг покупал.
Они въехали в город. На площади Ленина Мака попросила остановиться. Водитель притормозил:
— Чего тебе?
— Я на минутку. Надо со знакомым парой слов переброситься. — Мака быстро вылезла из машины и скрылась за дверями городского отдела МВД. Курдюк уже надевал плащ. Рабочий день закончился, и если бы не отчет следователя Белянчикова, он бы давно был дома. Захар Гаврилович вел дело о гибели мэра, и Курдюк не хотел пускать это дело на самотек.
— Ты? — Удивился полковник, увидев в дверях Маку.
Девушка вошла и закрыла за собой дверь:
— Слушай, Ванька, на пятом километре, как пилить в область, есть проселок. Там два трупа. Это мои парни. Оформи, как разборку бандюков и спрячь концы. Понял?
— Зачем тебе это?
— Ванька, не задавай лишних вопросов. Так надо. Без них все будет чисто.
Курдюк тяжело вздохнул и записал координаты:
— А как я об этом узнал?
— Проселок ведет на свалку. Завтра кто-нибудь на трупы наткнется. Тогда и среагируешь…
Полковник внимательно осмотрел испачканные глиной сапоги девушки и усмехнулся:
— Бедовая ты девка. А сюда приперлась зря.
— Больше не буду. Не хотела по телефону. — И она, не прощаясь, вышла из кабинета.
Водитель мрачно курил, стряхивая пепел в приоткрытое окно.
— Повидалась с дружком?
Мака уселась на переднее сидение:
— Не вышло. Он уже кончил работу.
— Всегда знал, менты с бандитами одна компания, — проворчал мужик, трогая с места.
— Вот поэтому о том, что катался в «мерседесе», никому не трепись, — посоветовала пассажирка и выложила на приборную панель пять сторублевых бумажек.
Гроб с телом Постникова установили в актовом зале городской мэрии. Тихон лежал на сцене, с которой несколько дней назад присягал делу свободы и демократии. В десять утра зал открыли для горожан. Траурное дежурство несли руководители отделов самой мэрии, банкир Волоскин, директор молокозавода Паперный, директор цементного завода Телкин, другие начальники и вдова. Каждый стоял у гроба ровно час, Татьяна несла свой вдовий пост бессменно. И так же бессменно возвышались за ее спиной Скворцов, Нелидов и Хорьков. Голенев появлялся и исчезал. Он продолжал решать возникающие по ходу траурной церемонии вопросы, и находиться постоянно рядом с покойным другом не имел возможности. В начале одиннадцатого Руфина Абрамовна привела своих учеников и учителей. Не было только Лены Ситенковой. Она по просьбе Межрицкой осталась в детдоме с малышами. Ребята по очереди подходили к гробу, клали гвоздику, потом прикасались к плечу покойного, и отходили к вдове. Татьяна пожимала каждому мальчику и девочке руку и благодарила. У многих на глазах блестели слезы. Женщина держалась из последних сил, и плакать себе не позволяла. Она вдова мэра, а это обязывает прятать эмоции от людских глаз.
Олег в очередной раз вернулся в зал и заметил Маку. Рядом с ней шагал высокий старик в рясе. Голенев догадался, что видит нового священника кащеевской церкви. Старик перекрестил усопшего, перекрестился сам и подошел к вдове. Олег не слышал, что он сказал Татьяне, но по ее лицу понял — служитель культа нашел нужные слова утешения. Мака положила к гробу букет белых роз и поклонилась покойному. Одета она была во все черное. Из-под длинного черного платья едва проглядывали черные лаковые сапожки на высоком каблуке. Черный платок закрывал ее волосы и лоб. В таком наряде Олег однажды ее уже лицезрел. Вернувшись из мятежной Москвы после путча, он пришел в церковь. Опасался, что девушка вновь окажется голая, но Мака встретила его во всем черном.
Попрощавшись с Постниковым, Мака со скорбным лицом подошла к вдове. Что она сказала Татьяне, Голенев тоже не слышал. Но Таня вздрогнула и отшатнулась. Это длилось всего мгновенье. Но ужас в ее глазах Голенев запомнил. Дождавшись, когда Мака со священником покинут зал, Олег подошел и спросил:
— Что она тебе сказала?
— Девица в черном?
— Да.
— Она выразила свое сочувствие.
— А почему ты испугалась?
— Господи, она такая худая, во всем черном. Просто живая смерть…
— Это была Мака.
— Обезьянка… — Прошептала Татьяна и отвернулась принимать очередное соболезнование. Олег больше не выходил из зала до часу дня. В час предстоял вынос тела. Давки в дверях, как опасались организаторы, не возникло. Люди приходили и уходили, и число их не было столь велико, чтобы создавать проблемы в проходах. Олег предполагал, что горожан придет больше. Так и оказалось, когда гроб с телом вынесли на улицу. Перед мэрией собралась огромная толпа. Всю площадь Ленина заполнили люди.
— А почему они не пошли в зал? — удивленно спросил Олег у Юли, которая дежурила у парадного.
— Они стесняются входить в здание и ждут Тихона Иннокентьевича здесь. — В ее устах это прозвучала так, словно Постников должен выйти к народу сам. У Олега подступил ком к горлу. Простые слова секретарши тронули его до глубины души. Оркестр заиграл траурный марш. Несколько служащих мэрии, вместе с Нелидовым и афганцами, вынесли гроб, чтобы поставить его в катафалк. Но глуховчане не дали. Множество рук подхватило гроб и горожане, минуя катафалк, понесли своего мэра на кладбище на руках. Толпы народа пропустили вдову, друзей, городское начальство, музыкантов оркестра, колонну детского дома во главе с Межрицкой, и медленно пошли следом. Многие женщины плакали. Голенев заметил слезы и на глазах мужчин.
Он шел за гробом чуть позади вдовы. Рядом шагали близкие самого Олега — его дети, Ирочка и сыновья, которых привезли Вера с Павлом, друзья, прилетевшие с юга, а за ними весь город. Олег двигался в этом огромном потоке под звуки траурной мелодии, и странные мысли приходили ему в голову. Он думал, почему эти люди не пришли к Тихону, когда он был жив? Постников всегда сомневался, понимают ли его, поддерживают ли? Даже после победы на выборах он не был до конца уверен, что выбран настоящим большинством. Ведь не все ходили голосовать. Значит, есть много горожан, которых он не устраивает, которые не понимают его устремлений. Вот если бы тогда они собрались все вместе. Почему только горе утраты вывело столько людей на улицу? Сейчас они с ним. Но он-то этого уже не знает, и не узнает никогда. Слово «никогда» задержалось в нем и навязчиво возникало снова и снова. Никогда больше он не взъерошит другу волосы, никогда не услышит его присказку «так сказать», никогда не увидит, как друг воровато прикуривает сигарету, оглядываясь, где Татьяна. Никогда, никогда, никогда. Голеневу вдруг мучительно захотелось закурить. Узнав о смерти друга, он нарушил обещание, данное Леньке. Но чувство вины его не беспокоило. Надо было пережить и эту смерть, для того же Леньки и других его сыновей. Вот они идут рядом с ним, еще не в силах понять, что произошло. Им предстоит сначала вырасти, и только потом слово «никогда» обретет для них реальный страшный смысл. А пока они просто участвуют в странном шоу взрослых и догадываются, что спектакль этот очень невеселый.
