«В конце концов, – подумал Андрей, – за мной ничего нет. А потому плевать я на всех вас хотел».
– Значит, так, Андрей Валентинович. Если я пойму, что оказался не прав, разрешаю жаловаться на мои действия министру внутренних дел. Мне есть, на кого стрелы перевести. Но сейчас выкладывай на стол оружие, удостоверение и мобильный телефон.
Пащенко был не брезгливым прокурором. В свою бытность следователем он, было дело, руками разгребал коровье дерьмо в поисках заветного зерна. Это не аллегория. Лет десять назад Вадим Андреевич приехал в частный дом для обыска; подозреваемый выскочил из дома и забежал в загон. Оттуда его полчаса выуживал ОМОН, а после пятичасового обыска загона Пащенко сел у коровы и стал ждать. Ждать пришлось долго, порядка четырех часов, но зато ближе к двум часам ночи следователь был вознагражден. В десятой по счету лепешке ему удалось выскрести брошь с бриллиантом, похищенную после убийства местной театральной дивы. Хозяин дома не придумал ничего более оригинального, как вырваться из рук следователя и милиционеров и в загоне сунуть в пасть корове вещественное доказательство. А Пащенко не додумался ни до чего лучшего, как предположить это.
Он не был брезглив тогда, никогда не чурался грязной работы и сейчас, когда занял кресло областного прокурора. Единственное, чего он не мог выносить на дух, это испорченности людских характеров. Поведение Кряжина, московского «важняка», в первые дни пребывания в Тернове и его поведение перед самым отъездом разнились, как земля и небо. Эти два стиля деловой мотивации были столь антагоничны, что невозможно даже представить, будто они могут выражать суть одного и того же человека. Из принципиального и умного, цепкого профессионала Кряжин на глазах Вадима Андреевича в мгновение ока превратился в откровенную размазню. Но у этой размазанности было имя и, догадывался прокурор, звучало оно как «корысть».
Практически дойдя до истины, следователь вдруг не только сбросил обороты, но и стал отступать. Причем последнее он делал с таким усердием, что Пащенко стал испытывать как раз то отвращение, которое не испытывал, когда ковырялся палочкой в парном коровьем навозе. Деформация человеческого облика следователя происходила прямо у него на глазах, и прокурору было стыдно, словно «косил» он сам.
Но, слава богу, кажется, это была их последняя встреча. Последний визит гостя на завод, после которого он увезет Кряжина в Новосибирск, чтобы никогда больше о нем не вспоминать. Странным оставалось одно. Дав суду возможность изменить меру пресечения всем задержанным, Иван Дмитриевич продолжал настаивать, чтобы группа Пащенко отрабатывала дело Терновского цементного завода до конца. В первый же день изменения настроений московского гостя группа была снята с предприятия и все допросы проводила уже в прокуратуре. Материалы находились там, но они, что было также удивительно, Кряжина интересовали мало. Пусть приписки, пусть ущерб небольшой, пусть занимается Кряжин не по линии экономических преступлений, а по убийству депутата, но нельзя же так наплевательски относиться к делу!
Впрочем, Пащенко уже не сомневался в том, что речь идет о халатности и равнодушии. Налицо совершенно неприкрытое использование служебного положения в личных целях. И чем Иван Дмитриевич озолотился от им же «репрессированных», остается загадкой.
К четырем часам они приехали на завод, где находились все, ранее мокрые от волнения, а ныне пребывающие в неплохом расположении духа компаньоны: Фелофьянов, уже отправивший в Генеральную прокуратуру жалобу на незаконное водворение под стражу; Харин, последовавший его примеру, и Зайкин, от них в этом отношении не отставший. Разговор начался в круглой зале, и Пащенко, не в силах видеть, как натужно и вязко завязал его Кряжин, сослался на дела и вышел в холл. Пусть Иван Дмитриевич своими делами занимается без свидетелей, а то, чего доброго, прокурора когда-нибудь вызовут в Москву и спросят: «А о чем Кряжин разговаривал с этими людьми?» И в этом случае лучше ответить: «Меня там не было», чем «не помню».
А московский следователь, почувствовав одиночество, как ни странно, ощутил себя значительно лучше. Перемену в его настроении Пащенко заметил, значит, подозревает. И выход за дверь терновского прокурора для этой троицы не что иное, как: «Ну, вы тут договаривайтесь без свидетелей, а я свое все равно получу».
Кажется, именно так восприняли уход прокурора и трое чиновников с завода.
– Мне кое-что не понятно в этом деле, господа, – привычно пожевал губами Кряжин. – Понимаю, насколько уязвимы мои позиции, однако не могу согласиться с тем, что с того момента, когда кто-то из ваших холопов занимался видеосъемкой, проблема следствия превратилась в мою. Не могу согласиться, что исключительно в мою. Делу дан ход, приписки, недостачи и излишки, а также факты оформления чужих грузов произошли и были задокументированы гораздо раньше, чем вам в голову пришла замечательная идея заснять мою любимую позу. А потому доложить в Москву о том, что на заводе все в порядке, я, конечно, могу, однако сразу после этого у Генпрокурора возникнут смутные подозрения. Он в своей голове начнет проворачивать гнусные инсинуации, и в итоге в Тернов из Генеральной прокуратуры приедет тот, кто не соблазнится на шлюху.
– Поосторожней, – предупредил Харин.
– Простите, Владимир Павлович, – смутился Кряжин. – Я совсем забыл, что шлюха – ваша дочь. Но вернемся к вашим баранам. Проблема не моя. Засняв меня и поставив меня, простите, в неудобное положение, вы превратили проблему в нашу. А потому я задаю вам вопрос, не покоробить от которого вас не может. Что вы хотите похерить больше: следствие по делу об убийстве Оресьева или краже государственного имущества с привлечением к оным государственных деятелей из Москвы?
– Бросьте дурить, Иван Дмитриевич, – по-свойски посоветовал Фелофьянов. – Вы похерите все.
– Добро, – согласно качнул головой Кряжин и стал собирать бумаги. – Максимум, что светит мне, это косые взгляды Генерального прокурора. Кассету вы посылать не станете, потому что не дураки. Едва вы это сделаете, я тут же раскрою наш маленький секрет на Большой Дмитровке. Поэтому я отскочу от темы в два счета. А вот вам хана. Сюда пришлют такого же упрямого типа, как и я, только на этот раз это будет импотент, не склонный к зарабатыванию левых денег. Всего хорошего, я уезжаю в Новосибирск.
– Подождите... – Харин вскинул руку в нацистском приветствии и посмотрел на компаньонов. – Кажется, вы правы. Это наша общая проблема. Он прав!
Последнее относилось уже к Фелофьянову с Зайкиным, которые приобрели недоуменный вид.
– Он прав. Неужели вы хотите, чтобы...
Харин осекся, а Кряжин мысленно продолжил: «... чтобы начали копаться в приписках, и тема Оресьева всплыла сама собой, или следствие, пытаясь найти убийц Павла Федоровича, опять вернулось на завод?»
– А каким вы видите разъединение этих тем? – автоматически спросил Харин.
Иван Дмитриевич едва не вскричал от азарта.
– А почему вы увязываете это в единый смысл? – спросил Фелофьянов, но опоздал.
«Господи!» – пронеслось в голове Кряжина. Он опоздал всего на секунду! И сейчас это понимали все.
«Спокойно, Ваня, спокойно... Тупи на всю катушку. Почеши затылок, наморщи лоб и посмотри в окно... Вот так... Пусть переглядываются. А как интересно они это делают. Двое, Фелофьянов и Зайкин, переглядываются с одним – Хариным. Последний поставил жирную кляксу на сочинение, переписываемое с черновика. Двое свои части написали без помарок, а он все закляксил. Разложи бумаги в две стопки, чтобы они видели: это – по завышению цен на стройматериалы, это – по убийству Оресьева. Не бог весть какие бумажки, однако на стопке слева крупными буквами написано – «Оресьев». Двадцать минут фамилию выводил, зря, что ли?»
– Давайте разговаривать как взрослые люди, – Иван Дмитриевич пожевал губами и стал осматривать лица собеседников взглядом психоаналитика. – Вы можете сколько угодно валять ваньку, но я точно знаю, что Оресьев не хотел, чтобы вы возили в вагонах то, что не указано в товарно-транспортных накладных. И я знаю, что он сожалел о том письме в Генпрокуратуру в отношении Ежова и Пеструхина из «МИРа». Он понял это поздно, но, как человек определенных принципов, решил ситуацию исправить. Даже во вред собственной репутации. И документы, подтверждающие обратное им же написанному, до Генеральной прокуратуры двенадцатого июля не довез. Он хотел рассказать, как некто Каргалин, Рылин, Харин и иже с ними занимались погаными делами и неплохо на этом зарабатывали. Но не получилось, умер.
Еще я знаю, что продажа государству стройматериалов по завышенным ценам – камуфляж. Господин Тылик в суматохе государственных дел просто ни разу не удосужился посчитать, сколько он будет иметь с продажи того цемента, который недавно ушел в Дагестан. А может, и считал, но, поскольку получает он от Каргалина и Рылина в сотни раз больше, то вопросов по этому поводу у него не возникает. Приписки – ерунда, зато для Тылика это основание делать так, чтобы к составам не совали нос ни ФСБ, ни иные органы. Это его интерес, вами закрепленный. А еще у него не возникает вопросов по поводу того, что, помимо шифера, перевозят в Дагестан составы. Скорее всего, он не догадывается, иначе давно бы вас всех сдал. Время нынче сложное такое... А вот я, кажется, догадываюсь, что вы таскаете на Кавказ. Догадался об этом, думается мне, и Павел Федорович. Вы понимаете, к чему я клоню?
