– И то верно, дети, а где это? Хотя я догадываюсь. Батюшка проводите меня?…
– Элеонора Алексеевна и я с вами…
– Конечно, Мишенька…, я припоминаю, там была кладовая, где прадед…, он управляющий фабрики был…, экзема у него все руки покрывала. Он даже в Париж несколько раз лечиться ездил… – еще тот франт. Помню у него целые коллекции духов, одеколонов, перчаток, галстуков, шляпок, и других мелочей, была… – Это была комнатка, заставленная сундуками и чемоданами один на другом. Все было открыто детьми. Женщина прошла, внимательно все осматривая, кивая головой и все вспоминая.
На пол, через окно падал широкий луч света. Она присела на небольшой, обитый железными полосками, морской рундучок, и уставилась на светлое пятно, на фоне которого играли и гонялись друг за другом пылинки. Глаза закрылись и в ушах на фоне детского разговора, слышимого с нижних этажей, начал пробиваться детский смех, выражающий восторг – ей вспомнился одно из празднований Святой Пасхи…
В светлой горнице на лавке стояло глиняное блюдо с пирамидой крашеных яиц, у входа стояла бадья с растертым кирпичом, которым вчера натерли все стены. Весь дом был, в каких-то ветках, издававший приятный запах. Все только вернулись из храма и накрывали на стол – он еще стоял в большой гостиной. По «Красным углам» стояли старые иконы, покрытые ручниками, горели свечи, пахло ладаном.
По дому, чуть ли, не бегали в исполнении указаний главы дома, раздававшего их с тоном, не терпящим возражений. Голос его низок и бархатист, в нем слышалась уверенность и радость. Его звали Николаем, был он одногодкой почившего последнего русского царя, чему безмерно печалился, и с чем смириться не мог, так и не приняв полностью новую власть.
Чудным образом его два раза отпускали после ареста, только немного потрепав, сначала из ЧК, потом из НКВД. Совсем в старости он любил приходить на крыльцо обкома и пел разные песенки, одна ей запомнилась. В ней были такие слова: «При царе, при Николашке ели белые олашки, а пришел обком, мы солому потолчем…». Выходившему на эти безобразия председателю, его, кстати, крестнику Федору Прокоповичу, он, на его недовольную физиономию, выплевывал: «Здорово, Федул, чо губы надул? Портки прожог? Велика ли дыра?» – на что крестник по заведенной традиции, махая рукой, отвечал: «Один ворот остался! Дайте ему, старому болтуну, стакан самогонки и соленый огурец, может образумится».
Дед ждал этого момента, можно сказать, именно ради него и приходил, в виде собирания долгов, и с ухмылкой, в усы, проговаривал: «Конечно, образумится, в аккурат до следующих выходных. Будь тебе пусто, красная капуста!»
На Пасху же дед, долго сиживал в домашней церковке, на деле просто отдельной комнатке с большой Богородичной иконой, вставленной в расписной киот, и с подвешенной пред ней, большой, красивой, позолоченной лампадой.
Элеонора, вспомнив это, охнула, и схватив отца Иоанна за рукав, потащила в сторону этого помещения. За ней ринулись все, и Михаил, и его супруга, и дочка с сыном, даже внуки, услышав возню, любопытства ради, побежали на верх…
Массивная дверь, почему-то не отпиралась. Самый младшенький на это сказал:
– Я там был…, только – она была открыта… Но я не виноват… – И хотел было уже заплакать, как дверь постепенно отворилась сама, пропуская изнутри яркий, очень белый свет…
Никто потом не смог вспомнить, как оказался внутри молельни, причём произошло это, как-то разом, мало того, зайдя уже, после всего вчетвером, все поняли, что поместиться всем, да еще оставляя столько места, сколько было, просто не возможно… Это не могло быть то помещение, но было именно оно, и из него они же и выходили…
Свет был настолько ярким, что ослепил и испугал. Перекрестились все разом, буквально выкрикнув «Господи помилуй!», упали на колени, но коснулись пола уже внутри церковки.
В луче появилась туман, напоминавший фигуру человека, которая, как-то быстро материализовалась. Они услышали:
– Мир вам…. Тебе, Валерия, говорю – встань и прими… – Элеонора, именно она была при крещении названа Валерией, побелевшая, как полотно, на коленях подползла, протянула руку. В ней появилось зернышко, быстро выросшее красивейшим не земным цветком, почти сразу превратившимся в золотистый порошок с красным отливом:
– Имеющий уши, да слышит: уже «близ у дверей»…, покайтесь и спасетесь! Тебе дщерь говорю: спящий да восстанет, восприняв это. Как Луна, освобождает светило от тени своей…, так чадо его да пребудет… Господь с вами. Аминь!… – Свет исчез в никуда, они стояли, вновь, перед закрытой дверью, а не внутри, но на коленях, все так же, как были перед явлением…
Я же видел следующее. Ангелы воздавали хвалу Создателю, сливаясь в одно целое. Их крылья, шелестом своим, будто морским прибоем, навевали волны теплого света, он все более отличался от главного истинно белого, к которому привыкнуть я так и не смог. Когда приблизившееся, начало ослеплять, Ангелы, встав на колени и, по моему слабому разумению, воздели руки вверх, воспев «Славу». Навстречу нам двигался воплощающийся светлый дух в золотых ризах, излучавший, кроме света, благодать и тишину. Его светящиеся, а потому без ясных очертаний волосы, обрамляли красивый лик, кажущийся то благородно старческим, то все же молодым, взгляд всепрощающий, вселяющий надежду на прощение.
Святой угодник Божий Алексий святитель и чудотворец, вступался за душу своего подопечного – были услышаны его молитвы…
Крылья Ангелов составляли ему серебристый туннель, продолжившийся вовне, в мир людей и печали. Как только он пересек границы пространств, все в том мире преобразилось, создав некую капсулу, похожую на нечто из вещественного мира. Люди, увидев его, пали на колени!
Я был поражен тем, что они смогли его увидеть. Он что-то отдал женщине, и что-то донес до всех. Я ощущал их небывалые эмоции, граничащие с ужасом и восторгом. Паника и радость охватила их обездвиженные тела, оставив обессиленными и счастливыми, после исчезновения святого. В сердцах их было благоговение, а на душах растворялась благодать…
Возвращаясь, совершенно без движений, великая душа Святого в новом теле, остановилась напротив меня и я услышал:
– Господь с тобой и милость Его бесконечна, скоро будет испытание, где все решиться – только верь и спасешься. Аминь!.. – Ангелы умиляясь, обратились в мою сторону. Никогда я не чувствовал такую положительную энергетику такой силы, я весь был пронизан светом, излучая радость. Я впитывал благодать. Наверное, на этом Солнце могло оставаться звездой триллионы лет, мне же этого хватило только, чтобы, наконец, поверить!..
Ошарашенные путешественники, озираясь вокруг, пытались найти то, что только видели – тщетно! Можно было бы подумать о галлюцинации, если бы не мешочек из необычной ткани, лежавший в руке Элеоноры. Слезы, горячие и густые, как парное молоко, не лились, но перекатывались медленно по ее, уже покрасневшим, щекам:
– Господи милостивый, за что мне милость такая?! Люди добрые, что же я…, за что это мне… Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй!… – Священник с сияющим лицом, подошел к ней и произнес:
– Слава Богу за все! И нам с тобой, «Ляксевна»… раба Божия Валерия, под закат лет, милость такая дана, ну теперь хоть знаю, когда упокоюсь…
– Что ж ты батюшка, о жизни вечной нас учишь, а сам куда-то собрался?
– Да устал я здесь, сестра…, устал…, да и мне ж, еще в детстве глас был…, не поверил я тогда, что от Спасителя то он, хотя, этим к вере и пришел. А теперь вижу, что и к спасению, даст Бог, моему… – на все воля Твоя, Господи!..
Вечерело. Разбили палатки. «Ляксевна», дети и священник изъявили желание спать в доме, остальные расположились вне. Алексей готовил ужин и беседовал с отцом – оба пытались понять, что им несет сегодняшнее событие…
Элеонора, с каждой проходящей минутой, как-то отстранялась от произошедшего с ней. Но мешочек со снадобьем, теперь висевший у нее на шее, неудобно топорщащийся на груди из под блузки, возвращал к необычному событию. Поведав об этом с опасением батюшке, она успокоилась его ответом, мол, и апостолы святые, видя самого Господа в течении трех лет, и все творимое Им, и то веру не имели крепкую, находясь до Его явления после Воскресения, в постоянных сомнениях. А уж сам апостол Петр то и вовсе трижды отрекся.
Успокоилась она только тем, что забывчивость такая – это обычное дело, попускаемое каждому в виде искушения, а значит, испытания будут, следуя следом.
Не то что бы ей овладели сомнения, совсем нет – случившееся отходило на второй план, потом на третий, и так далее. Сознание затуманивалось разной мелочью, в виде лезших в голову странных мыслей. Да, собственно говоря, не то чтобы странных, просто давно не приходящих, и совсем не нужных.
Матушка, понимая, что подобная навязчивость, именно ради забывчивости и наседает, просила, засыпая Боженьку, послать ей напоминание, причем такое, что бы ей, бестолковой без всяких размышлений понятно было…
