Ей снился стол, огромный, с толстой дубовой, из единого куска, столешницей, на ней кто-то лежал, распростертый на спине. Глядя на него, почему-то казалось, что он составляет одно целое с этим предметом мебели. Она попробовала коснуться рукой. Оказалось, что столешница и человек единое целое, не склеены, или как-то скреплены, а будто прижаты и срослись.
Ножки стола были толстыми и уродливыми корневищами, зависшими над землёй и вросшие другими концами, сквозь деревянную плиту в спину человека. Стол, плотно окружали, очень неприятные на вид, почти черные деревья, не имеющие листвы. Кора их потрескавшаяся, ядовитая, изъеденная изнутри нервозностью, исходящей из них в виде струящегося полупрозрачного чернильного летучего вещества, что-то среднее между пылью и густым дымом, бывающим от горения резины.
Почему-то она чувствовала, что это не растения, но люди, их души, проросшие сквозь тело. Ни одно из них не давало ни единого ростка, способного на жизнь. Элеонора, хотела было возмутиться этому безобразному образу существования, заметив, что все, без исключения корневища питаются из несчастного, распластавшегося на столе, и ни одно не уходит, как положено, вглубь земли!
С отвращением смотрела она, как эти толстые, покрытые мелкими длинными волосками, в трещинах и прыщах, трубы, набухая и сокращаясь, проталкивают внутрь себя, вытягиваемые из, пока еще, сильного тела, жизненные соки.
Ей хотелось остановить, прекратить, оборвав, обрубив, но как только она бралась за топор или за лежавшую здесь, алебарду, то сразу забывала, что хотела делать. Сразу ей виделся окружавший её, залитый солнцем луг, умиляющий воплощенной в нем жизнью. Одним взглядом Элеонора охватывала копошащихся насекомых, зверьков, всевозможных птичек, процессы жизнедеятельности растений. Все вокруг радовалось гармоничному существованию и чьему-то покровительству.
Руки сами опускались, опасения и прежние желания замещались радужными видами, но что-то, все равно, казалось не настоящим. Потихонечку взгляд притягивался небольшим прогалом между растениями, где что-то неприятно шевелилось. Она направлялась в эту сторону, замечая, что идти неудобно, потому что нога опиралась не на ровную почву, покрытую травой, а на что-то скользкое, округлое, пульсирующее.
Не доходя немного, Лера поскальзывалась и проваливалась ногами между, чем-то, что напоминало ей огромные, переплетшиеся друг с другом, вены и артерии. Всю одежду и тело пачкала липучая жижа, на цвет бурого красного цвета, тошнотворно пахнущая. Как только голая кожа касалась этих сосудов, они моментально, будто пиявки впивались на всей площади прилегания и начинали высасывать…
Все, что хотелось иметь в этот момент в руках, появляясь, тут же выскальзывало, а присоски все больше и больше овладевали телом. В последнее мгновение она вспомнила о молитве. С каждым словом на груди ощущалось все большее жжение, и чем больше жгло, тем легче становилось, исчезали эти чуждые, противные вены и артерии, стирался луг, появлялась прежняя сцена со столом и лежащем на нем. Теперь она знала – это отец ее внучки, и сейчас наступает миг, когда нужно его освободить.
Она подходит, видя себя и все происходящее сверху. Кажется, мешать некому, но Валерия, снова, забыла, что нужно делать. На ум приходит только одна мысль, навеянная детством, и она прикладывается своими губами к его. Разумеется, это не та сказка, и это не помогает. Мало того, она не может отодрать своих губ, корневища начинают всасывать еще сильнее, и ее жизненные соки уходят, через слившиеся рты.
Последние силы теряются на мысли о неудобном положении, мол, что скажут те, кто найдут их в таком положении, но внезапно звучит молитва, читаемая сразу несколькими голосами, среди которых узнаются священник, внучка и сам «Солдат». Грудь начинает снова жечь, глядя на себя со стороны она замечает висящий на шее маленький мешочек со светящимся порошком, данным святым, в руках оказывается стакан с водой, где размешивается лекарство, но как дать выпить?!
Элеонора отрезает себе губы, откуда-то появившемся огромным ножом, и удивляясь, что не только нет крови, но и губы на месте, она, руками внучки, поит лежащего, и…
Проснувшись вся в холодном поту, «Ляксевна» счастливая, слышит голос батюшки, читающего молитовки. Он лежит на боку, одна рука, ладонью под головой, а вторая покоится на бедре и перебирает четки.
Перевернувшись на спину, женщина тихонечко вздыхает полной грудью, ощущая, что-то горячее, лежащее на груди. Это тот самый мешочек, сжав который, она обретает небывалое спокойствие и уверенность в понимании, что и как нужно делать…
Между тем, вокруг дома не дремлет живой мир, Элеонора Алексеевна начинает, прислушиваясь, ощущать его присутствие. Глаза закрываются, рисуется картина вида сверху всей усадебки. От груди исходит тепло, какое-то необычно нежное, и очень доброе. Всплывает лик святого, который раньше был ею не узнан. Становится понятным, что это святой святитель Алексий Московский чудотворец всея Руси. Как живший человек, он был современником князя Дмитрия Донскова и святого преподобного Сергия Радонежского. Чудотворец, целитель и покровитель Алексея – теперь совсем все встало на свои места…
Татьяна, конечно, не была в восторге от необходимости временного расставания с Павлом, но в сложившейся обстановке, а кое-что пришлось ей объяснить, это был наилучший выход. К тому же о практике, которую предложили проходить в одном из госпиталей Японии, такой фанатично преданной своей профессии, как она, можно было только мечтать.
Не зная японского языка, но владея бегло английским, она отправилась в Токио в составе группы из семи человек, которую пришлось возглавить ей, поскольку этого потребовали люди из специальных структур, что накладывало еще некоторую нагрузку, и кое какие перспективы по приезду.
Через две недели девушка совершенно забыла, что находится в чужой стране. Окунувшись в небывалую технологичность и отточенность: процессов диспансеризации, диагностирования заболеваний, операций, лечения и реабилитации. Общаясь строго на латыни, языке, казалось бы, мертвом, но вдруг ожившем, самым неожиданным образом, она потихонечку учила и иероглифы.
Оказалось, что не только ей есть, чем овладевать и чему учиться. В свою очередь, и она могла, удивить своих иностранных коллег. Опыт у нее, для студента ВУЗа был, более чем предостаточным, ведь она не «вылезала» сутками из московских госпиталя и больницы, вбирая в себя, как губка, опыт пожилых медицинских сестер.
Дорогого стоила работа в обстановке военного госпиталя, где основными были не плановые операции мирного времени, а раны, увечья, травмы, всегда разные и постоянно ужасные. Рабочая атмосфера в таких госпиталях всегда отличается от гражданских учреждений, хотя бы тем, что среди проходящих лечение, было подавляющее большинство крепких и молодых людей, имеющих ранения не только тела, но и души. Глядя на их мучения и боль, слово «жаль», постепенно заменяется на «невозможно, что бы это было правдой» и «так не должно быть»!
Татьяна была верующим человеком, но в стране, где православие было экзотикой, воплотить свое желание участи я в Литургии, казалось, будет архисложным. Мы уже писали об этом, правда, не зная всех подробностей. На деле не было ничего проще!
Случилось так, что главенствующий в хирургии госпиталя врач, был наслышан о христианах, мало того ему многое самому нравилось в постулатах веры. В частности, отношение к памяти усопших, культура самодисциплины и отношения к каждому проживаемому дню, как к последнему, были ему близки. Так вот его хороший знакомый, оказался священником из православного храма, расположенного невдалеке от места работы!
Хоть это и казалось невероятным, но сомнения рассеялись в тот же вечер, когда и девушка и мужчина посетили самую настоящую православную церковь!
Священник был настоящим японцем! Проведя достаточно лет в России в японской дипмиссии, знал отлично русский, и как он рассказал, был, когда-то женат на очень красивой и необычной девушке. Дальше он говорить, пока, не стал, поскольку произошедшее в его жизни, нанесло огромную травму, хотя в тоже время, привело в церковь.
Церковный приход был небольшим, но состоял из действительно прихожан, а не «захожан», сразу убегающих, лишь поставят свечки, будто боятся возмездия здесь и сейчас. Батюшка даже организовал небольшой хор певчих, в который сразу попросилась Татьяна, конечно, если он не будет против.
Отче согласился, предварительно сказав, что если она сочтет возможным, то подождав всего час, попадет на спевку.
Стоя на солее, Татьяна буквально заливалась от слез умиления, слыша, голоса, прекрасно подобранные, даже спетые, но не имевшие большой практики русского пения. Самой ей нравился хор Валаамского мужского монастыря из-за их манеры исполнения, имеющего началом древние основы церковного пения, исходящего еще из Византии.
