Позвонили из отдела кадров прокуратуры города. Говорят, думали, мол, ты единственный, на кого еще не написали, а теперь и на тебя есть. Поехал, привез эту анонимку, собрал народ. Вот в чем меня обвиняют. Прочитал пункт за пунктом. Ну, кто смеется, кто возмущается.
— В чем же вас обвиняли?
— Например, в том, что устранился от следствия. А я и тогда и сейчас знаю процентов на восемьдесят все дела, что даже в милиции лежат, а уж свои и подавно. Ни одно серьезное решение следователя без меня не принимают. В общем — глупость. Рассказал я, как и что собираюсь ответить, меня поддержали. И больше анонимок не было.
— А не догадываетесь, кто мог написать?
— Подозревал одного человека. Работал он у нас месяца два. Мне говорили, что письмо было опущено недалеко от его дома. Но я не стал выяснять и другим запретил. Опуститься до выяснения, я считаю, значит унизить себя. Было достаточно, что люди мне верят. А я верю им. Это помогло, считаю, нам успешно выдержать экзамен на зрелость. Я имею в виду такие сложные дела, как злоупотребление в комбинате общественного питания, райпищеторге или отделе учета и распределения, хотя каждое из этих дел было для нас суровым уроком...
Спустя неделю Амелькина пришла за советом к Панферову: — Владимир Константинович, Куликов отказался от своих показаний!
На прокурора эта новость, казалось, не произвела никакого впечатления.
— Однако вина-то его подтверждается?
— Разумеется! И тем не менее, — Амелькина не могла никак успокоиться, — он теперь отрицает факты получения взяток.
— А как же его собственное заявление?
— Утверждает, что сделал это по требованию следственного работника, который применял к нему недозволенные приемы расследования.
— Следственный работник — это, стало быть, вы?
— Получается, так. — Следователь развела руками и после паузы спросила: — Вы не будете с ним разговаривать, Владимир Константинович?
— Нет.
В подобных случаях Панферов старался всегда встретиться с подследственным, понять, что заставило его изменить прежние показания. Но сегодня у него не было никакого желания ни встречаться, ни говорить с Куликовым, а тем более «воевать» с ним «за него самого». Бесполезно. И слишком поздно. Владимир Константинович убедился в этом еще раз, внимательно изучив разбухшую папку уголовного дела № 57 816.
Почти за двадцать лет работы в прокуратуре Владимир Константинович насмотрелся на разных преступников, но, пожалуй, ни один из них не вызывал в нем такого омерзения и гнева, как эти люди, еще недавно чинно сидевшие в отделе учета и распределения жилья.
Следствие тщательно выяснило, сколько каждый из них и все вместе присвоили они чужих денег. Но даже общая, довольно крупная сумма была ничтожно мала по сравнению с тем огромным моральным ущербом, который был нанесен ими за годы работы, а точнее — преступной деятельности — в райисполкоме.
Каждая новая страница уголовного дела добавляла новые штрихи и детали к картине прежней жизни этих людей, связанных круговой порукой, жаждой наживы, презрением к морали, отсутствием элементарной порядочности, недоверяющих, порой ненавидящих и все-таки необходимых друг другу.
«...не смог устоять от соблазна, когда нечестные люди предлагали, подсовывали мне деньги...» — вдруг вспомнилась прокурору фраза из заявления бывшего заместителя председателя райисполкома. Нет, — был уверен теперь Панферов, — не считал
Юрий Александрович ни себя, ни тех, кто его окружал, «нечестными». Да вообще все эти понятия «честно — нечестно» давно уже не имели никакого смысла в кругу друзей и приближенных Куликова, деливших людей гораздо проще — на «умеющих» и «не умеющих» жить. И ценность каждого человека определялась по тому, «что» и «сколько» с него можно было взять. Ты — мне, я — тебе! Все имеет цену. Все продается и покупается. Нужна квартира? Ну что ж, поможем, тем более что «свой» человек, директор магазина, куда всегда можно прийти как домой, выбрать, что нравится... Как говорится, рука руку моет... Сколько? Да пустяки. Готовьте пятьсот!..
«...не мог устоять, когда нечестные люди предлагали, подсовывали мне деньги». Что уж там ловчить, Юрий Александрович? Давали, потому что — брал...
Страницы уголовного дела отчетливо вставали перед глазами Панферова, причиняя ему нестерпимую боль. Вот уверенно заходит через служебный вход зампред в магазин, вот спешит ему навстречу директор, улыбаются друг другу, исчезают в кабинете... А вот уже готовится справлять новоселье директор. И ползет по магазину завистливый и восхищенный шепот: «Вот как дела-то делаются...» И уже идет к директору продавщица, просит замолвить за нее словечко. А через несколько дней получает ответ: будет тебе квартира. Готовь тысячу...
Панферову вспоминались встречи в прокуратуре с каждым из арестованных работников райжилотдела. Как охотно они «каялись», «признавались», но ведь не было это ни чистосердечным раскаянием, ни признанием собственной вины, а только страхом, что кто-то из «друзей» опередит, переложит часть своей вины на тебя. А виновными были все.
«Начальник берет — значит, и нам можно», — оправдывали они себя. И брали. Нагло, вызывающе. Распоряжаясь, а по сути торгуя государственными квартирами как своими собственными. Брали деньгами, вещами, коньяками и винами.
«Как назвать, как расценить то, что творилось в отделе учета и распределения жилья?» — угрюмо раздумывал Панферов.— Как самое настоящее Чрезвычайное Происшествие! Как можно это назвать иначе, если даже те, у кого были все права на жилплощадь, готовы были давать и давали деньги взяточникам?! Как можно забыть разговор вот здесь, в кабинете, с рабочим завода спортивных изделий, первоочередником на получение жилья. И несмотря на это, все-таки выложил 500 рублей, потому что был уверен: «не дав», не получит квартиру. И уверенность свою подкреплял примерами из жизни друзей и знакомых.
Панферов слушал, ужасался услышанному и понимал, что если б сам, собственными ушами не слышал, то никогда бы этому не поверил. Оказывается, можно вынести решение о выделении жилплощади, а квартиру так и не дать. И до такой степени заморочить человеку голову, что он сам спросит: «Сколько?» И получит вполне определенный ответ. И его мать, зная, кому и зачем нужны эти деньги, пойдет просить их у родственников. И те, тоже зная, кому и зачем они нужны, отсчитывают нужную сумму. Положенные в конверт 500 рублей окажутся у заместителя председателя исполкома Куликова, и тот, сняв телефонную трубку, скажет с улыбкой инспектору отдела: «Мариночка, прими повышенные обязательства к Первомаю. Возьми документы у...» И через несколько дней рабочий завода, первоочередник своего предприятия получит долгожданный ордер.
ЧП! Да еще какое ЧП!
А разве не ЧП, что одна-единственная Вера Васильевна Шеховцова восстала против несправедливости, пришла в милицию, написала заявление. А остальные, включая всех этих первоочередников, членов их семей, родственников? Выходит, не верят, если покорно выкладывают деньги? Не верят, что можно добиться правды, не верят в справедливость, в наши законы и в конечном итоге в нашу власть?.. Страшно? Да, страшно! Вот где оно, самое главное, самое настоящее ЧП! Как же мы дошли, докатились до этого? Куда смотрели? Впрочем, почему «мы»? Пришло время конкретных вопросов и конкретных ответов.
Ты прокурор, ты отвечаешь за законность в районе, и если вдруг вскрываются подобные факты, значит есть здесь и твоя вина, твоя недоработка, несмотря на бессонные ночи, постоянное напряжение. Значит, надо еще раз проанализировать все и взвесить, чтобы не повторять ошибок. Значит, надо работать больше и лучше прежнего. Запастись терпением и упорством, потому что очень не просто укрепить в людях веру в непременное торжество правды и справедливости.
...Панферов нажал клавиш селектора и попросил вызвать следователя Амелькину. И пока она шла по коридору к его кабинету, Владимир Константинович думал о том, что надо как-то потеплее сказать ей о том, что она очень профессионально завершила серьезную и ответственную работу и что настала пора передавать дело в суд.
— Есть ли связь между вашей болезнью и «делом» Куликова?
— В определенной степени, да. Очень велико было нервное напряжение. Мы не могли допустить ни малейшей ошибки. А параллельно прокуратура вела еще несколько сложных дел. В какой-то момент организм не выдержал «перегрузки». Когда я выписывался, врач признался: «Еще бы чуть-чуть — и инфаркт». И посоветовал в будущем не принимать все так близко к сердцу.
— Советом воспользовались?
— Увы, — Панферов разводит руками, — не могу, не получается у меня так. А переделывать себя поздно. Да и не нужно. Кстати, — Владимир Константинович поднимает вверх палец,— Дзержинский требовал от чекиста только головы холодной. А сердца-то как раз наоборот — горячего. Я же, как вам уже говорил, увлекающийся. Когда вижу зло, готов на него с кулаками идти, не раздумывая.
