попросила — и ведь надо же, сталось!.. Почему же тогда, Матушка, с Эдиком ничего не получается? Ведь Ты же сказала тогда, все, мол, будет хорошо, все наладится, образуется, поправится твоей суженый, а ему наоборот — все хуже и хуже. Может, и Тебе я должна взмолиться, слезно Тебя попросить, как Сына Твоего просила?.. Ну что ж, я и на это теперь готова, вот стою перед Тобой на коленях, и плачу, и прошу Тебя, дорогая Мария Якимовна: услышь мою мольбу, сотвори, Матушка, великое чудо, спаси законного перед Богом супруга моего Эдуарда Николаевича… А то, что мы в церкви не повенчались, Ты, пожалуйста, не беспокойся, как только он поправится, мы это обязательно сделаем!.. Слышишь?..
И Мария Якимовна тихо ей с иконы ответила: «Будет, будет тебе по вере твоей, раба Божия Любовь!»
А на следующий день, в понедельник, 25 ноября, все и случилось. Едва успела приехавшая на работу в академию Любовь Ивановна рассказать Эдику про неожиданного гостя в скуфеечке, как заглянувшая в палату Зинуля на ухо шепнула ей:
— Там, внизу, на проходной, тебя какой-то мужик ждет…
— Это Веничек-то мужик?! — повеселела Василиса.
Но в том-то и дело, что поджидал ее в вестибюле вовсе не востроносенький послушник из Заволоцкой Пустыни. У окна, грея руки на батарее, стоял тот самый человек, блекло-голубые глаза которого снились ей чуть ли не каждую ночь и который, увидев Василису, сделал как раз то самое, что и делал во снах: кинувшись к ней, поцеловал ей руку…
— Ну, здравствуй, Леша, — человек Божий! — упавшим голосом сказала заметно побледневшая Любовь Ивановна. — Ты уж не горчицей ли меня угощать пожаловал?
Подполковник Селиванов, одетый в штатское, в дубленку и меховую шапку, рассмеялся, но как-то не очень весело.
— Ну, Любовь Ивановна, — покачал он головой, — с вами, в общем и целом, не соскучишься!
— Мы опять на «вы»? — удивилась Василиса.
— А мы что, на брудершафт пили? — парировал подполковник, после чего настал черед рассмеяться его собеседнице:
— А что — не пили? Помните, как в самолете после спирта вырубились?
Они сели на кожаный вестибюльный диванчик.
— Да я ведь, в общем-то, по делу, — посерьезнел Алексей. Лоб у него наморщился, от чего стал отчетливо виден сизоватый, уходящий под волосы шрам. — Скажите, Любовь Ивановна, вам в последнее время никто из старых знакомых не звонил?
— Вячиков звонил, — сказала Василиса. — Два раза душу мотал, просил отчитаться по командировке.
— Ладно, с Вячиковым мы разберемся… И с командировкой мы тоже…
— Слушайте, подполковник, да скажите вы прямо, кто вас интересует, — не выдержала Василиса, не выносившая такого рода разговоров с недомолвками.
— Прямо? — Алексей устало глянул на нее. — Ну, в общем и целом, вам Ашот Акопович случайно не звонил?
— Ашот Акопович погиб, — сказала Любовь Ивановна. — Погиб при ночной бомбежке. Это точно, совершенно точно. Мне майор Костромин даже могилу его показывал: фанерка на палочке, а на ней надпись химическим карандашом: «Здэс лежыт Княс».
— Князь? — недоуменно наморщился подполковник Селиванов. — А почему вы решили, что это именно Ашот Акопович?
— Потому что мне об этом сказал Беслан… Беслан Хаджимурадович. Микадо ведь туда, в горы, по мою душу прилетал…
— Зачем?
— Вот и Борзоев у меня все допытывался: зачем?.. Не знаю, но я так думаю, что из-за того «тетешника».
— Да при чем здесь «тетешник», — досадливо вздохнул полезший за сигаретами подполковник. — Чушь это, пустяки, семечки. А вот то, что он всех своих подельников поубирал, — вот это серьезно, и Надежда Захаровна, которую Вовчик Убивец придушил, — это тоже не шуточки… Крыша у меня от этого дела скоро поедет, Люба. Ты ведь Бессмертного знаешь?
— Которого?
— Старшего, банкира. Так вот, этот господин клянется-божится, что на него, бедолагу, самым жутким образом «наехали», и сделали это не какие-нибудь там «чечены» или «тамбовцы», а твой, под фанерной дощечкой почивающий Ашот Акопович Акопян, каковой, между прочим, и по нашим сведеньям отдал Богу душу, погиб, в пепел сгорел вместе с вертолетом, судя по всему взорванным… А я ведь, когда узнал об этом, тоже было обрадовался: ну все, кончилась наконец моя головная боль, мой «висяк», дело моего Микадо, а выходит, что слухи о его смерти оказались, как сказал Чехов, несколько преждевременными…
— Это не Чехов, это пресс-секретарь Ельцина сказал. Дай, мужик, сигареточку, не жадничай!
— А ты разве куришь?
— А ты ведь, кажется, тоже не курил.
— Закуришь тут с вами, елки зеленые… Слушай, ты обо мне хоть вспоминала?
— А ты обо мне?
— А я только о тебе и думал. Знаешь, Люба…
— Ой, мужик, — не дала досказать подполковнику Василиса, — в том-то и дело, что лучше бы и не знала!
— Ну и что будем делать?
— Так ведь одно остается: глубоко затянувшись, коллективно, как в Афгане было принято, взгрустнуть по этому поводу.
И они, одновременно вобрав дым в легкие, дружно его выдохнули:
— Эх-х… елки зеленые!..
Алексей, он же Федор, уже уходил, когда, спохватившись, вдруг хлопнул себя по лбу:
— Вот голова-то дырявая!
Жикнула молния на его дорожной сумке, и в следующее мгновение Любовь Ивановна изумленно воскликнула:
— Господи, да это же Дуреха! Вот чудеса-то!..
Но самое, самое главное чудо случилось уже вечером, в Кирпичном. Василиса в этот день задержалась на работе, и заждавшийся ее Моджахед, от радости поливая на пол, вопил человеческим голосом, а потом вдруг подозрительно смолк.
— Эй, кусавец, косточку хочешь? — захлопывая холодильник, окликнула пса Василиса.
На кухне Моджахеда не было. Крайне удивленная этим странным обстоятельством, хозяйка выглянула в коридор и, всплеснув руками, ахнула:
— Да ты что же… ты что же это делаешь, бандюга ты этакий?! А ну отдай, отдай, кому говорят!..
Любовь Ивановна попыталась отобрать у кобеля злосчастную лупоглазую куклу, которую тот держал в зубищах, но Моджахед, решивший, что с ним играют, рыча, дернул на себя, и из тряпичного пузика на линолеум посыпались какие-то камешки…
Господи! Даже в тусклом свете шестидесятисвечовки они так играли гранями, что у Василисы перехватило
