Могильный холм окончательно дрогнул — и развалился. Из могилы, как из жерла вулкана, полетели глыбы глины вперемешку с обломками дерева, кусками корней и еще чего-то. Страшная, необоримая сила выталкивала все это из черного рваного провала могилы, и за считанные секунды по краям ямы вырос вал земли. А затем с тяжелым, утробным стоном над нею поднялся человек…
Тяжело перевалившись через край могилы, он, пошатываясь, встал на четвереньки, а затем в полный рост. Чувствуя, что сходит с ума, Гулов увидал черное от грязи лицо с закрытыми глазами. Чудовище не двигалось. Длинные руки, также покрытые грязью и чем-то влажным, жирно блестевшим в тусклом лунном свете, висели вдоль туловища. Рваные лохмотья одежды, в которой можно было признать костюм и белую рубашку, почти не прикрывали белесое, неестественно выгнутое тело. Гулов попятился. Чудовище, наконец, сладило с равновесием и шагнуло вперед, тяжело ступая негнущимися ногами. Гулов заметил сведенные, словно в судороге, пальцы рук с длинными отросшими когтями…
— А-аы-ы! — завопил он, развернулся и бросился прочь. Дикий, животный ужас захлестнул его горячей волной. Ему казалось, что эти пальцы, эти руки вот-вот лягут ему на плечи, и Гулов мчался между могилами, как еще никогда в своей жизни не бегал. Распахнутый пиджак зацепился за какую-то палку, Гулов рванул его, не оборачиваясь, раздался треск, он сделал еще шаг, но споткнулся обо что-то и рухнул вниз, не переставая кричать. Что-то с силой ударило его в лоб — и он провалился в черноту…
Гулов очнулся от холода. Не разжимая глаз, он зябко подтянул ноги к животу и пошарил рукой вокруг в поисках одеяла, но пальцы сжали мокрую глину. Он открыл глаза, еще ничего не понимая, и все сразу вспомнил. Медленно сел, отчего в висках застучала кровь. Гулов тронул ладонью лоб, вскрикнул от боли, и осмотрелся.
Он сидел в узком проходе между двух могил. Костюм и рубашка были насквозь мокрыми, и он сразу начал мелко дрожать. Гулов посмотрел на часы: половина шестого. События ночи в карнавальном темпе запрыгали в памяти. Сейчас, в мутном свете начинавшегося дня, они казались больше фантастическими, неправдоподобными, чем страшными. Держась правой рукой за прутья могильной ограды, Гулов поднялся. Левый борт пиджака оказался разорван, брюки и рубашка измазаны глиной и землей. Появляться в таком виде на улице было рискованно. Но оставаться на кладбище было нельзя.
Перед уходом, сообразил он, надо бы отыскать ту могилу, где все произошло. Однако понять, куда надо было двигаться, Гулов не мог. Он сделал два шага наугад — и почувствовал, что даже если бы и сориентировался, то все равно никакие силы в мире не вынудили бы его подойти к краю той могилы. Презирая себя за малодушие, но одновременно радуясь принятому решению, Гулов кратчайшим путем двинулся к ограде. О том, чтобы в его состоянии идти через ворота, не могло быть и речи. Он выбрался на улицу через одну из многочисленных дыр в заборе и, крадучись, прячась за деревьями, заспешил домой.
Позднее, приняв горячий душ и протерев перекисью лоб, прихлебывая горячий чай, он медленно приходил в себя и размышлял: что это было? Галлюцинация? В принципе, может быть. Но что-то подсказывало Гулову, что самое позднее в понедельник он подошьет в дело новое донесение о разграблении могилы. Гипноз? Гулов слабо разбирался в этих фокусах, но не верил, что в кромешной тьме можно в секунду загипнотизировать человека, не глядя ему в лицо и, не исключено, не догадываясь о его присутствии. Оставалось одно: признать, что все увиденное произошло в действительности…
Ему требовалось срочно поделиться с кем-то своими мыслями. Гулов еще раз посмотрелся в зеркало. Большое багрово-желтое пятно растекалось по лбу, под глазами чернели мешки. Видок… Страшно было показываться за порог этаким красавцем, но иного выхода Гулов не видел. Сперва он собрался отправиться сразу к Горюнову, но потом передумал. Горюнов предпочитал иметь дело хоть с какими-то, но соображениями, а этим Гулов пока похвалиться не мог. Значит, оставался только Лепихов…
На двенадцатом звонке трубку подняла жена Марата Надежда.
— Женя, — с тоской сказала она, — ты знаешь, который час?
— А который? — Гулов не удержался, чтобы немного не подурачиться. — Ах, семи нет? Да что ты!.. Ну, все равно, давай мне супруга!
— Будь проклят день, когда аллах свел нас! — цветисто приветствовал его Лепихов. — Ты перепутал день и ночь?
— Марат, — сказал Гулов, — не сердись, но мне надо с тобой срочно посоветоваться…
— Прямо-таки сейчас? — спросил Лепихов.
— Прямо-таки сейчас.
— О боже… — Лепихов вздохнул. — Ладно, валяй, приезжай.
Через полчаса они пили кофе на кухне у Лепиховых, и Гулов говорил, стараясь не повышать голос, чтобы не разбудить Надю и дочь Иру.
Он рассказывал все: как толковал с землекопами, как встречался с Фокиной, как дежурил на кладбище. Не забыл об отпечатках пальцев на руле самосвала. Рассказывал о жутком зрелище разверзающейся могилы — и вдруг понял, что Лепихов ему не верит.
— Марат, — прервал свой рассказ Гулов. — Ты думаешь, я того?..
— Ничего я не думаю, — отрезал Лепихов. — Только хочу тебе заметить, что повесть твоя произведет на начальство странное впечатление…
— Плевал я на впечатление! — начал Гулов, но Лепихов остановил его:
— Нет, погоди. Странное, говорю. Что подумает Горюнов, выслушав все то, что ты мне тут сейчас намолотил? Ну, могилу, ясно распотрошили, это факт. А старшему лейтенанту Гулову то ли попутно по башке звезданули, то ли он сам ее с перепугу расшиб, только явно у него там что-то сдвинулось, вот и плетет он ахинею. Идите, товарищ старший лейтенант, покажитесь врачу, и больше никому не рассказывайте, что видели, как мертвецы из земли вылезают. А то упекут вас в какой-нибудь симпатичный пансионатик подлечиться, и тю-тю следственный, а будешь ты, старик, экскурсии по Пятницку водить…
— Но ведь есть же следы, — сопротивлялся Гулов, — можно же взять собаку…
— Собаки тоже люди и желают отдыхать, не говоря о кинологе дяде Васе Соболеве. А по поводу следов я тебе рекомендую выглянуть в окошко.
Гулов послушно посмотрел. На улице начинал накрапывать дождик.
— Так ты считаешь, что мне все померещилось? — спросил Гулов убитым голосом.
Лепихов встал, прошелся по кухне, подержал в руке чайник, но затем рассеянно опустил на прежнее место.
— Я не знаю, Женя. Но и ты не очень-то знаешь, иначе не прибежал бы ко мне в такую рань. А соваться в таком положении к Горюнову — дурость. Тебя отстранят от расследования — и все. Вот если бы у тебя были доказательства…
Гулов зажмурился и попытался вообразить, какой будет вероятная реакция Горюнова на его, Гулова, заявление, что он видел мертвеца, вылезающего из могилы. Да, Лепихов был близок к истине…
— Я видел все своими глазами, как тебя сейчас, — с тихим отчаянием сказал Гулов.
— Охотно верю, — кивнул Лепихов. — Я даже готов допустить невероятное, тебе удалось убедить Горюнова. Но ты что, Федоренко не знаешь?
Он изогнулся, изображая похожую на подтаявшего снеговика фигуру начальника горотдела внутренних дел подполковника Федоренко.
— Ты, Гулов, это вот… не дуруй! — Лепихов так мастерски скопировал интонацию высокого начальства, что Гулов, которому было не до смеха, невольно улыбнулся. — Насмотрелся кино в этом вот… в «Звезде», видеомуть эту, мозги себе свернул. Ты это вот, чтоб у меня завтра план мероприятий лежал, понял?
— И что ты предлагаешь? — спросил Гулов, дождавшись конца представления.
— Ступай домой. Отоспись, приведи башку в порядок. Почитай, телик посмотри. А в понедельник мы с тобой потолкуем. Хоккей?
— Хоккей… — вздохнул Гулов.
У двери его остановила Надежда.
— Погоди, Женя. Ты своим синячищем весь народ на улицах распугаешь…
И она принялась замазывать ему лоб каким-то кремом из приготовленного тюбика…
Субботу он провалялся на диване, начиная и бросая читать и краем глаза посматривая на блеклый экран старого «Рекорда», — благо на улице моросил дождь. Но в воскресенье погода круто пошла на поправку, и Гулова вдруг невыносимо потянуло прочь из квартиры. Он придирчиво изучил себя в зеркале. Синяк на лбу, если и не прошел, то, по крайней мере, был не таким вызывающим. Черные полумесяцы под глазами прошли совершенно, и Гулов признал себя годным к выходу на люди.
Неспешное, бесцельное фланирование давалось ему нелегко. Он слишком хорошо знал Пятницк, чтобы по-туристски наслаждаться внезапно открывающимися видами. К тому же город был спланирован так, что почти любая улица выводила в центр, так что цель — хотя бы в ее географическом проявлении — появлялась неизбежно. Гулов упорствовал почти два часа, однако потом сдался и позволил первой попавшейся улочке вынести-таки его к подножию звонницы несохранившегося собора Трех Святителей, славной главным образом тем, что в тысяча шестьсот каком-то году на ней ударили в тогда висевшие колокола и тем предупредили захват Пятницка отрядом поляков.
