бригадные генералы, как в России казачьи генералы, бывшие прапорщики Советской армии. Пан Шпехта как-то обронил: «На казачьих генералов не стоит и патронов тратить — это никто, артисты художественной самодеятельности. За них Масхадов даже мятый доллар пожалеет».
В полумраке Соломия уже различает черты лица своего охранника. Это он ее теребил по щекам, торопился разбудить.
«Уходить надо».
А зачем? Что она совершила, за что ее намереваются казнить?
Она лежала на каком-то почерневшем ватном тюфяке, какие обычно чеченцы воруют у русских солдат. У партизан Ичкерии считается шиком утащить из-под носа у русских если не автомат (этот трофей обычно добывают в бою, как и обмундирование), то одеяло или тулуп дневального, когда тот отлучается по надобности. Сложней вытащить из палатки ватный тюфяк, когда в роте остаются только дежурный и дневальный.
Под Соломией тюфяк был до омерзения грязный, вонял табаком и мужским потом. В ногах валялось такое же грязное солдатское одеяло, под ним она провела целую ночь. Сюда, как стала припоминать, ее бросили вечером.
После избиения в землянке командира ее, еле живую, перетащили в нору, и там она уснула, как отключилась. Смутно догадывалась: ночью на ней кто-то лежал, но она не в силах была даже пошевелиться. Кто-то тискал ей груди, раздвигал ноги, мял живот. К ней на какое-то мгновение возвращалось сознание… После побоев все тело ныло, напоминало, что ее истязали…
Сейчас, при сумеречном свете, проникавшем в пещеру, Соломия себя ощупывала. Убедилась, что трусики на ней разрезаны кинжалом. Поняла, что ее кто-то насиловал. Неужели Шима? Несколько месяцев он добивался близости. Она ему неизменно отвечала: «Попытаешься насиловать — пристрелю». Сейчас при ней пистолета не было. Оружие отобрали в штабной землянке, куда ее Шима привел на беседу к полевому командиру.
Бригадный генерал Абдурханов был не один. За столом сидели лысеющий мужчина лет пятидесяти и высокая молодая женщина-чеченка в новой, с иголочки, русской полевой форме. Раньше таких молодых напористых женщин показывали по телевизору в рубрике «Национальные кадры Страны Советов». Еще недавно она могла работать инструктором, а то и секретарем обкома комсомола.
Женщина сидела за столом, что-то быстро писала. Когда ввели Соломию, чеченка отложила ручку и на чистейшем русском языке спросила:
— Как ваша настоящая фамилия?
— А то вы не знаете?
Пожилой мужчина, чем-то смахивавший на Масхадова, грубо одернул Соломию:
— Отвечай, женщина, когда к тебе по-доброму.
— Это беседа или допрос?
— С друзьями беседа, врагов допрашиваем, — сказала чеченка, давая понять, что привели сюда наемницу не ради праздного любопытства.
И тут же поинтересовалась:
— На сколько времени вы с Ичкерией заключили контракт?
— Никакого контракта я не заключала, — ответила Соломия. — Вы меня с кем-то спутали.
Так отвечать ее учил Варнава Генрихович Шпехта: «Если дело пахнет керосином, все отрицай. Прикинься дурочкой. Говори: тебя выкрали люди кавказской национальности. Ты — жертва насилия. Требуй свидания с консулом Украины».
Соломия тогда же подумала: «Какой консул в горах Кавказа, среди этих заросших до глаз полудикарей, прокуренных афганской травкой?» Согласилась она на эту командировку с условием, что Миколу люди Шпехты оставят в покое, дадут возможность ему честно зарабатывать деньги как специалисту по установке и ремонту бытовой техники.
Задолго до командировки Соломии на соревнования по пулевой стрельбе (с поездкой на Балканы через Грузию), Шпехта предложил Миколе посетить Мюнхен, где молодым националистам будет прочитан курс лекций по истории украинского освободительного движения. От поездки Микола решительно отказался, объяснив свое нежелание так:
— Варнава Генрихович, мне любая политика, как зайцу — стоп-сигнал.
— Тогда зачем вы с таким усердием изучаете стрелковое дело?
— Люблю возиться с оружием. Интересно. В детстве мечтал изобрести бесшумный пистолет, чтоб перестрелять своих обидчиков. Они часто били меня и брата Никиту, били ради удовольствия — им хотелось почесать кулаки. Это меня обижало, и я думал: «Если не возьму силой — возьму головой». Брат меня отговаривал, мол, у тебя с пистолетом ничего не получится. А я ему — статью в журнале. Об одном умном хлопце. В статье сообщалось, что этот хлопец, побывавший на фронте и видевший, чем воюют немцы, изобрел чудо-автомат. За свое изобретение получил Сталинскую премию. Тогда были такие премии, на них можно было купить легковой автомобиль, но и на бензин оставалось. Потом я где-то вычитал, что уже есть и бесшумный пистолет. Но мой пистолет должен был стрелять не пулей, а маленькой стрелой с ядом. У степняков, у наших древних народов, подобные стрелы были, их запускали из маленького лука.
— А откуда яд?
— Из гадюки. В нашей местности гадюк видимо-невидимо. Их называют медянками.
— Ну и как, удалась задумка?
— Если б удалась, я вас не знал бы, а вы — меня.
— Это вы сказали верно, — согласился Шпехта. — Кагэбисты вас бы вычислили сразу. В селе все люди на виду, как мухи на столе…
Вот такой разговор состоялся с Варнавой Генриховичем за месяц до отъезда Соломии на Балканы. Не догадывался Микола, что с этого дня Варнава Генрихович изменил свое отношение к схидняку Перевышке. Он понял, что это уже не тот лопоухий студентик, которого можно было куда угодно послать, движимого любовью к Соломии. Пан Шпехта знал, что в таком деле, как любовь юного мужчины к молодой женщине, нельзя торопиться. Со временем горячий любовник будет выполнять задания, если ему прикажет повелитель его женщины. А таковым — и Соломия этого не скрывала — являлся один человек — ее учитель Варнава Генрихович.
Миколу предстояло проверить в деле — действительно ли он любит Соломию и ради нее готов на все.
Лучшей проверкой истинности чувств могла стать поездка на спецучебу и в воюющую Чечню. Что Варнава Генрихович и сделал.
Но первая же акция без кивков на Соломию дала осечку: ни о каком Мюнхене Микола и думать не хотел. Вроде бы и лопоухий этот Перевышко, как еще недавно утверждал пан Гуменюк, но сразу же этот лопоухий догадался, что нелегальная поездка в Германию вроде бы на какие-то безобидные лекции — дело политическое и за это, будь такое в России, по головке не погладят, да и брату жизнь испортят. Микола любит брата, как и брат Миколу, — видимо, сказывалась материнская кровь.
И Соломия чувствовала, что братья любят друг друга, а с некоторых пор уже сознавала, что прапорщик Российской армии Никита Перевышко для нее не чужой человек, а родной брат ее коханого. Не дай бог, если она его подстрелит!
С этой командировки для нее все русские, одетые в армейскую форму, уже не предмет заработка, а живые люди. На расстоянии
