— Счастливыми? — раздался сзади голос Цернцица. — Ты сказал, что сделаешь их счастливыми?
— Не веришь?
— Никто и никогда не делал людей счастливыми. Отдельного человека — куда ни шло. Вот Анжелика, например, сделала счастливым тебя. А что касается людей… Нет, Каша, не заблуждайся. Счастливыми они могут сделать себя только сами.
— Но им надо создать условия!
— И условия они должны создать сами. Только тогда они будут счастливы. А все, что дашь им ты или кто-то другой… Это будет подачка, унизительная и жалкая. Сначала, возможно, они обрадуются, но потом засмеют тебя, как засмеяли того же Боба-Шмоба с его пенсиями, пособиями, выплатами-доплатами… Не надо, Каша, делать людей счастливыми. Они уже не будут счастливее, чем сегодня утром. И никогда не будут несчастнее, чем сегодня утром.
— Это как?
— Народ тебя ждет, Каша, — сказал Цернциц, не пожелав услышать вопроса президента. — Надо показаться, что-то пообещать…
— Подачку? — усмехнулся Пыёлдин.
— Да, — невозмутимо кивнул Цернциц. — Да, Каша. Но не обещай сделать их счастливыми. Это все равно что посулить всем женщинам сделать по ребенку. Технически это возможно, но не надо. Детишек они сделают себе сами. Без твоих президентских усилий.
— Дерзишь, Ванька.
— Совсем немного… Шуту позволено.
— Ты — шут?
— Конечно. — Цернциц печально посмотрел в глаза Пыёлдина.
— Что-то последнее время я стал плохо тебя понимать…
— С президентами это случается, Каша.
— А ты не перестал меня понимать?
— Народ ликует, Каша… Телевидение заняло все подходы к Дому… Ты снова появишься перед планетой…
— Вперемежку с кучей костей?
— Нет, костей больше не будет. Твое восшествие на престол вообще можно считать бескровным… Другие, для того чтобы стать президентами, кладут костей гораздо больше. Те жалкие капельки крови, которые упали на асфальт, уже никого не ужаснут. Ты не устроил гражданской войны, не захватывал с помощью пушек и танков правительственных зданий, не расстреливал соратников и соперников… Ты самый гуманный и великодушный президент в истории. Да, Каша, да!
— Что мне сказать народу?
— Скажи, что начинается новая жизнь, полная надежд и уверенности в будущее. Скажи, что граждане получили наконец президента, который никогда их не обманет и не предаст. Что и ты надеешься на их поддержку, что только благодаря их поддержке сможешь что-то сделать для страны, для истории, для них самих. Этого будет достаточно.
— Но это же пустая болтовня, Ванька!
— Конечно! Но иного от тебя и не требуется. Надо соблюдать правила президентского приличия. А если нарушать эти приличия, то не так сразу, Каша, не так сразу.
— Надо же, — озадаченно проговорил Пыёлдин и направился к выходу. Но тут его остановила Анжелика. Вернее, не остановила, она просто оказалась у него на пути. И Пыёлдину ничего не оставалось, как обнять красавицу, прижать к себе, опустить лицо в ее волосы и замереть на какое-то время, подчиняясь внезапному наплыву обреченности…
То ли в глазах Анжелики он увидел что-то необычное, то ли Цернциц смотрел на обоих как-то очень уж встревоженно, то ли сам он почувствовал приближение чего-то важного, что выше всех его личных страхов, стремлений, страстей…
А может, просто изменился Пыёлдин к этому моменту настолько, что уже самые что ни на есть возвышенные, а то и величественные чувства стали просачиваться в его заскорузлую душу и наводить там скорбный порядок.
Он уже хотел было отстраниться от Анжелики, но красавица обхватила его трепетными своими руками, еще теснее прижалась к нему. Пыёлдин вдруг понял, что Анжелика плачет, спрятав лицо. Он совсем растерялся, никогда еще ни одна женщина не плакала у него на плече, обескураженно посмотрел на Цернцица, прося помощи и совета, но тот лишь развел руками. Было, конечно было, влюблялся Пыёлдин несколько раз в своей непутевой жизни и каждый раз при этом впадал в такое неуправляемое исступленно-счастливое состояние, что только очередной срок заключения излечивал его и немного успокаивал.
Но вот так… Чтобы первая красавица мира безудержно рыдала, заливая его грудь божественными своими слезами… Такого не было. Да что там говорить — такого вообще ни с кем никогда не было и быть не могло.
И не будет.
— Анжелика, — проговорил потрясенный Пыёлдин, сам готовый расплакаться. — Анжелика, милая… ты что, а?
— Каша… Давай сбежим, а?
— Куда?!
— В леса, в поля, в горы… Ваньку с собой возьмем… У него денег много, он с нами поделится… Он же всегда с нами делился… Он поделится, Каша!
— Поделюсь, — кивнул Цернциц, и его глаза тоже наполнились слезами. — На фига они мне, эти деньги, на фига мне столько одному…
— И ты готов удрать? — спросил Пыёлдин, не выпуская Анжелику из объятий.
— Ради тебя, Каша, я на все готов.
— Ради меня в леса?! А разве не лучше ради меня остаться здесь?
— Нет, Каша… Только удирать. И лучше сегодня, лучше утром… Пока не кончилось утро, Каша.
— А страна? — спросил Пыёлдин растерянно.
— Какая страна, Каша?! О какой стране ты говоришь?!
— А народ?
— Какой народ, Каша?! — плачущим голосом спросил Цернциц. — О каком народе ты говоришь?!
— О том, который избрал меня президентом!
— Ох, Каша… Народ — это мы с тобой и Анжелика… И больше нет никого на этой земле… Нас трое. Когда-нибудь нас станет больше, может быть… Но пока нас трое. Нас только трое, Каша!
— А те сотни тысяч, которые находятся в этом Доме! А те, которые стали лагерями вокруг города?!
— Ты не сделаешь их жизнь лучше, Каша… Ты сделаешь их жизнь хуже, потому что они поймут, как плохо, как убого живут, какие они нищие, голодные и оборванные… Пока тебя не было, они этого не знали. Кончится тем, что они разочаруются в тебе и проклянут тебя.
— А если…
— А если, Каша, мы сейчас слиняем, смоемся, сбежим, то у них навсегда, по гроб жизни, останутся самые светлые воспоминания об их президенте, которого похитили злые силы.
— Не ты ли советовал поклясться им в верности?
— А не ты ли признал, что это пустая болтовня, что все эти президентские клятвы, заверения, обещания — дешевый треп? Были у нас вожди, которые собирались лечь на рельсы, отрубить себе руку, вырвать собственное сердце… Где они все? На дальних, теплых островах… Балдеют в райском наслаждении. Там нет поездов, чтобы ложиться на рельсы, нет надобности рубить себе руки или другие органы…
— Ты хочешь сказать…
— Я хочу сказать, что именно туда зовет тебя прекрасная Анжелика, туда готов улететь и я, самый надежный твой сокамерник и подельник… Послушай Анжелику, Каша!
— Нет, — сказал Пыёлдин, помолчав. — Нет, — повторил он, и в голосе его прозвучала государственная неумолимость. — Нет, — повторил он в третий раз и, оторвав от себя Анжелику, посмотрел в ее заплаканные глаза.
— Почему? — прошептала красавица.
— Не могу.
— Что не можешь?
— Не могу поступить иначе. Какой-то штырь в душе… Я здесь ни при чем… Меня уже затянуло в водоворот. Засосало, завертело и понесло. Я уже лечу, ребята, и у меня нет сил вырваться из этого сатанинского водоворота. Ни сил, ни желания.
— Ты уже не с нами? — спросил Цернциц.
— Я уже не только с вами… Ты должен, Ванька, почуять своей шкурой, ты наверняка это чувствуешь… Оттуда дует сильный ветер, — Пыёлдин показал рукой в ясное, слепящее небо. — Холодный, чистый, неумолимый ветер… Он обдувает мне лицо, обдувает всего меня, по телу пробегает изморозь… Тебе это знакомо?
— Знакомо, — сказал Цернциц и в самом деле увидел, как шевельнулись пыёлдинские волосы, будто от порыва ветра.
— Иди, — сказала Анжелика и узкими прохладными ладошками сняла слезы со своих глаз. — Иди, — повторила она и, как смогла, улыбнулась.
— Пошел, — сказал Пыёлдин, но не сдвинулся с места.
— Иди, — сказал Цернциц, опустив глаза. — Мы с Анжеликой хотели остановить тебя. Может быть, ты прав, может быть, именно в этом твоя судьба… Тогда никто не сможет тебя остановить.
— Пошел, — повторил Пыёлдин.
— Давай, Каша… Ни пуха тебе, ни пера.
— К черту!
— Тебя ждут, — произнес Цернциц странным, напряженным голосом. Второй смысл этих слов прозвучал явственно и жутковато. Уже шагнувший было к выходу Пыёлдин остановился, обернулся. Он поднял и уронил руки, как бы говоря, что ничего не может с собой поделать.
— Пошел, — сказал он в третий раз и, не поднимая головы, вышел из кабинета.
Цернциц и Анжелика шагнули следом. Не произнося ни звука, они вошли в лифт и в несколько минут пронзили десятки этажей, пронеслись мимо сотен тысяч обитателей Дома. Остановившись на первом этаже, пересекли залитый солнцем вестибюль и вышли на высокое крыльцо.
Здесь солнца было еще больше, его свет был ярче и нестерпимее. Подняв голову, Пыёлдин зажмурился от счастья и обилия света, и улыбка, почти прежняя шалая улыбка озарила его лицо. Миллионная толпа беженцев и бомжей встретила его единым восторженным гулом, таким оглушающе мощным, что в этом гуле был совершенно не слышен, не различим одинокий выстрел из какого-то дома, из какого-то окна, из какой-то щели.
