Ты должна.
Я опустила кончик мокрой ткани в самую середину надписи, а потом поднесла футболку к лицу. И сразу же почувствовала едва уловимый специфический запах.
Кровь. Это была кровь.
Холод сковал руки, я не могла пошевелиться, я не могла закричать, я не могла никого позвать на помощь. Я осталась совсем одна. Снегирь оставил меня.
А до этого…
До этого он убил Жеку.
Здесь, в моей квартире, от которой они оба имели ключи. Здесь, в моей квартире, где спят сейчас ее дети. Я уткнулась лицом в колени и страшно завыла. Это не правда. Это не может быть правдой.
Я была не в состоянии подняться, не в состоянии встать с колен, я так и поползла на кухню, перевернув на ходу ведро с водой. На кухне в ящике кухонного стола лежали ножи. Их должно быть пять, я точно помнила эту цифру. Ломая ногти, я вырвала ящик, и все его содержимое посыпалось на пол.
Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один…
Пятого ножа не было. Сначала он валялся в ящике, потом оказался в Жекиной груди. Теперь он лежит у следователя и является вещественным доказательством. Мой кухонный нож.
Которым Лаврентий Снегирь зарезал Жеку Соколенко.
Снегирь, Соколенко, Соловьева — именно в таком порядке мы были записаны в журнале художественной школы. Жека была ближе к Снегирю. И теперь ее нет. Теперь нас со Снегирем ничто не разделяет. Мы уже давно одно целое. Вместе мы украли картину, и только Жека не захотела в этом участвовать.
Один, два, три, четыре… Четыре, три, два, один.
Ножей все равно четыре.
Он убил ее.в моей квартире, закатал тело в мой ковер и вывез на машине. На том самом “Фольксвагене-Пассате”, на котором я ездила целую неделю. И возила детей мертвой Жеки.
Я впадала в короткое беспамятство и снова приходила в себя. Смутные догадки иглами впивались мне в мозг, и незначительные детали становились на свои места.
Телефонный разговор.
Перед отлетом в Голландию я бегло пересказала его Лаврухе, я не вложила в него никакого смысла, а он вложил. Он почуял, откуда идет опасность. Он не позволил мне поехать к Жеке сразу же и рассказать о смерти Титова. Он знал, что Жека достаточно умна, чтобы что-то сопоставить. Он отправил меня в Голландию и вызвал ее сюда.
У них обоих были ключи. И они встретились на нейтральной территории.
Я не верила в то, что-Снегирь с самого начала решил убить Жеку. Он хотел договориться с ней. Ведь правда же, Снегирь, ты не хотел убивать? Но Жека не согласилась. Кроткая Жека умела быть несгибаемой. И когда она не захотела покрывать его, он пошел на кухню и взял нож. Он не был убийцей, даже кисти иногда выскальзывали у него из рук. Поэтому он так беспорядочно наносил удары. Поэтому он убил Жеку не сразу. Но как она смогла…
Как она сумела оставить мне написанное кровью имя? И как Снегирь не заметил этого?
Чтобы хоть как-то сохранить силы, я подползла к батарее и уперлась в нее лбом.
Дом напротив. Все дело в доме напротив. В доме, где уже полгода никто не живет. А мой подъезд — проходной: есть черный ход и есть центральный… Почти так же, как на даче Титова. Снегирь всегда оставлял машину у подъезда, он никогда не ставил ее во дворе. Сегодня он сам сказал мне об этом.
Ну да.
Он убил ее. Вернее, думал, что убил.
А потом перегнал машину с улицы к черному ходу, ведь в доме напротив никто не живет. Никаких свидетелей. Никого, кто мог бы видеть Снегиря, выносящего ковер…
И пока Снегирь подгонял машину к черному ходу, здесь, наверху, на шестом этаже лежала умирающая Жека. Она собрала все силы, подползла к дивану и оставила мне имя. Чтобы не уйти неотомщенной.
Ты не уйдешь неотомщенной. Обещаю тебе.
* * *
Вот уже сорок минут я стояла в парадной Снегиря на Петроградке.
Дверь его мастерской была совсем рядом, в нескольких шагах.
Сорок минут назад я завезла детей Динке Козловой и сказала, что вернусь за ними через два часа. Двух часов мне хватит, чтобы выяснить все. Я справлюсь с Лаврухой. Я стану тихой домашней шантажисткой, я стану его соучастницей. А соучастница должна знать все. Этого я и потребую в обмен на свое молчание. Он согласится. Он не может не согласиться. Он поверит мне.
Жека отказалась участвовать в деле с картиной, а я сама была его инициатором. Мои моральные принципы внушают серьезные опасения.
Он должен поверить.
Я нажала кнопку звонка. Лавруха открыл сразу же, он знал, что мы приедем. А мы и так опаздывали на четверть часа.
— Привет, — сказал он и чмокнул меня в щеку. — А где маленькие исчадия?
Господи, чего мне стоило увидеть его и не разрыдаться. Чего мне стоило стерпеть его поцелуй! Я жадно вглядывалась в изученное до последней морщины лицо Лаврухи. В нем не изменилось ровным счетом ничего, только морщин прибавилось и кожа ходила ходуном — как будто его подтачивала изнутри какая-то болезнь.
— Ты чего? — спросил у меня Лавруха.
— Все в порядке.
— А дети где?
— Дома остались. Погода паршивая, тянуть их по дождю в такую даль… Они и так натерпелись сегодня.
— А я тут времени зря не терял, кое-что узнал. Очень приличные туры… Испания, Италия и Лондон с посещением музея восковых фигур мадам Тюссо… Как тебе?
— Великолепно.
Следом за Лаврухой я прошла в мастерскую.
Художник превратился в убийцу, но в самой мастерской ничего не изменилось. Те же незаконченные пейзажи, похожие один на другой (а ведь ты неважный художник, Лавруха! Почему же я раньше этого не замечала? Жека была куда талантливее, но это не помешало тебе убить ее…). Те же натюрморты с сухими травами и раковинами. Те же мексиканские банки с притертыми крышками. Угол, который раньше занимал Быкадоров — святой Себастьян, украшал теперь незаконченный портрет Адика Ованесова.
Снегирь ждал нас. Он готовился к встрече.
На столе у окна стояли бутылка шампанского, бутылка пепси, огромный торт “Птичье молоко” и декоративная ваза с конфетами. Вазу тоже сварганил Адик Ованесов: по краям ее паслись козлы, а козлиные рога с успехом заменяли ручки.
Я уселась на кресло и забросила ногу на ногу.
Лавруха с шумом открыл шампанское и наполнил бокалы.
— Ну, за нас с тобой, Кэт! Мы молодцы. И в кармане у нас серебрится.
Лавруха поднес мне бокал, я осторожно отпила из него и сквозь шампанское, посмотрела на Лавруху.
— Если научишься убирать за собой, будешь совсем молодцом, Снегирь!
— Не понял? — он устроился в кресле напротив — любимом кресле его натурщиц.
Теперь мы смотрели друг на друга.
— Пятна на полу ты замыл. А вот ковер вычистить поленился, — спокойно сказала я.
Лицо Снегиря посерело и через секунду исчезло совсем. Не было ни глаз, ни рта — только колышущаяся студенистая масса. Если у меня до этой секунды и были какие-то сомнения, то теперь их не осталось вовсе.
— Снегирь! — ласково позвала я, хотя нервы мои были напряжены до предела. — Это же я, Снегирь! Ты можешь меня не бояться.
— А ты меня? — нужно.отдать ему должное, он быстро пришел в себя. Черты лица восстановились: но это было совсем другое лицо и совсем другие черты. Я не знала человека, который сидел сейчас напротив.
— Я ведь не Жека, Снегирь. Я не стану пороть горячку и обвинять тебя во всех смертных грехах. У тебя ведь был веский повод так поступить.
— Более чем, — Лавруха с жадным любопытством разглядывал мое лицо.
Charming friend Bullfinch.
— Мы ведь соучастники, Снегирь, мы с самого начала были соучастниками. Ты разве забыл? Картина… Ты пошел за мной. А теперь я готова пойти за тобой.
— Покойная Жека была права. И я тоже был прав. Ты бездушная сука. Зачем тебе знать, Кэт?
— А если бы я прихлопнула человека, с которым дружила пятнадцать лет? Разве тебе не интересно было бы знать — почему?
— И это все?
— Есть еще много чего. Мы с тобой зашли слишком далеко.
Лавруха налил себе еще шампанского. И принялся пить его мелкими, почти женскими глотками. Нет, я совсем не знаю его. Мне незнаком это рассеянный взгляд, эти хищные складки у рта, этот шишковатый бугристый лоб…
— Да, мы зашли слишком далеко, Кэт. Как ты догадалась?
— Она сама помогла мне. Она написала твое имя на полу. Своей кровью… Ты ведь не убил ее сразу.
Что-то знакомое мелькнуло в его глазах — что-то от того прежнего Снегиря, который хотел жениться на нас обеих.
— Я не хотел убивать ее, Кэт. Так получилось. Я не думал, что наш разговор кончится этим.
— Ты ведь решил подогнать машину к черному ходу, да? Когда посчитал, что дело сделано…
— Ты самая умная женщина из всех, кого я знал… Да. Я подогнал машину к черному ходу. Это не заняло больше десяти-двенадцати минут. А когда я вернулся…
— Когда ты вернулся, она уже умерла. Но за эти двенадцать минут она подползла к дивану и прямо под ним написала твое имя. На паркете. Ей было тяжело писать, две последние буквы она так и не смогла осилить. Должно быть, она писала, лежа на боку…
— А ползла, лежа на спине, она хотела сбить меня со следа. Ей это удалось.
