– И когда ты едешь?
У нее был странный тембр голоса – с четкими и в то же время трепетными модуляциями. Олэна это завораживало.
– Через пять дней и ненадолго. Вместе с дорогой все займет не больше недели…
На случай, если Бенедит попросит взять ее с собой, он уже приготовил ответ: «Если ты будешь так близко, я не смогу как следует вести машину… Начну слишком много думать, как тебе все это… Понимаешь?»
Но она никогда не просила. И красивая фраза оставалась при Олэне. В конце концов ее сожрет моль.
– Пять дней… это очень скоро, – сказала Бенедит.
Она стала укладывать непослушные волосы Олэна, и он прижался животом к ее коленям.
В глубине квартиры хлопнула дверь. Это ушла прислуга. Бенедит не выносила ничьего присутствия во второй половине дня, особенно по вечерам.
Не считая этого человека, которого она полюбила, так ни разу и не сказав ему об этом. Олэн вел себя так благородно, что молодая женщина считала его совершенно бескорыстным и верила: познакомься они «до того», Франсуа бы ее не бросил.
А Олэн, чувствуя, как она насторожена, замкнута, безотчетно противится мужской силе, воображал, будто он снова мчится по кругу, обходя противника на вираже, изматывая на прямых участках трассы. Он забывал, что километраж этой гонки не рассчитан заранее и ни один мотор не выдержит до конца…
– Давай вернемся в дом, – предложила Бенедит.
Она покопалась в пластинках, и вскоре Олэн слушал резковатую музыку Латинской Америки.
Бенедит, забавляясь, разложила манто на высокой спинке кресла.
– Чтобы ты тоже получил удовольствие, – с улыбкой сказала она.
Она сложила кисточки, закрыла краску, обернула тканью несколько последних горшочков.
– Мне хочется сменить обстановку, – призналась она.
Тут они всегда сходились во мнениях. Порой срывались с места и без отдыха катили до самого берега моря. И оба подшучивали над внезапностью таких путешествий. Но утром Франциску Первому понадобится шофер…
– Завтра мне надо подписать кое-какие бумаги перед гонкой, – предупредил Олэн.
– Тогда давай просто покатаемся за городом.
Он позволил Бенедит сесть за руль. Она вела машину быстро и уверенно. Сказывались внутренняя сила и стальной характер… Само собой, это не удивляло Олэна. Только одно ошарашило его с первых минут их знакомства – имя Бенедит.[5] И еще то, что она работала, не испытывая в том никакой нужды. Олэну, по сути дела, прежде не случалось сталкиваться с образчиками этой породы – «трудяг ради собственного удовольствия». Бенедит была дочерью адмирала, продолжателя бесконечно длинной цепочки мореходов, включая традиционного предка-корсара. И отец оставил ей хорошую ренту.
Они прокатились до Фонтенбло, и в тот вечер Олэн остался у Бенедит. Это не было правилом. Оба на дух не выносили обязаловки. Никаких звонков в субботу вечером и совместных планов на воскресенье.
Ее груди трепетали, как голубки. Губы на разные лады до бесконечности шептали «Франсуа», и Олэн лишь огромным усилием воли подавлял страстное желание попросить, чтобы она называла его Франциском Первым.
Он понимал, что это граничит с безумием. В промежутках он рассказывал Бенедит всякие байки о машинах и гонщиках. Она считала его профессию прекрасной. У нее было прохладное лоно и горячий рот.
* * *
Утром он вернулся к Франциску Первому и Шварцам пустой, как панцирь омара, выскобленный хорошим поваром. Олэн чувствовал силу и легкость, решимость и ясность.
Франциску Первому он принес сдобные булочки – тот никогда не выходил из дома на пустой желудок.
Потом они всей компанией сели в «фиат» и отправились взглянуть на место следующего фейерверка.
Газеты только и писали, что о их вчерашней шутке. Все цитировали статью Спартака, а светлые волосы Шварцев стали секретом полишинеля.
– На сей раз нужно будет надеть маски, – сказал Франсуа. – «О!», езжай к бульвару Османн. Остановишься, как тогда, на маленькой улочке рядом.
– Ладно, помню, – отозвался Олэн.
– А что там такое? – спросил Шварц-старший.
– Я хочу, чтоб ты сам поглядел на месте. Такая шутка! – рассмеялся Франциск Первый.
Олэн затормозил в переулке, перпендикулярном бульвару, неподалеку от площади Звезды. Он остался за рулем. Шварцы вышли с левой стороны – на проезжую часть, а Франсуа – справа, на тротуар.
Когда он вылезал из машины, плохо закрепленный пистолет выпал и ударился об асфальт. Это был автоматический пистолет. Предохранитель был опущен. Курок взведен. Патрон в стволе. Стоило пистолету коснуться асфальта, как грохнул выстрел.
Пуля снизу вверх прошила живот. Франциск Первый взвыл и упал на колени, обеими руками зажимая рану.[6]
Шварцы с «кольтами» наголо бегом обогнули «фиат».
Олэн тоже вышел из машины, но не смел нагнуться к Франциску Первому. Прохожие оборачивались и смотрели на их странную компанию. В любом случае удивление было слишком сильным, и это на какое-то время гарантировало от мгновенного вмешательства, а следовательно, и от неминуемой катастрофы.
Братья, мигом сообразив, что их могут принять за убийц, спрятали пушки.
– Лезь в машину и заводи мотор, – шепнул старший Олэну.
Франсуа лежал, опираясь на локоть.
– Мои бумаги… все мои бумаги… – пробормотал он.
Волк заботился о безопасности сородичей и их логова. Братья в мгновение ока обыскали его. К месту драмы уже осторожно двигались зеваки.
– Линяйте, ребята… линяйте, – простонал раненый.
Шварцы пожирали его глазами. Они знали, как больно было бы Франциску Первому, если бы они подхватили его с земли и запихнули в «фиат». К тому же оба достаточно явно чувствовали приближение Безносой, чтобы причинять другу ненужную боль.
В знак прощания один коснулся его руки, другой тронул щеку. Франсуа скривил губы в улыбке. Он видел, как Шварцы забрались в «фиат» и машина рванула с места.
Чего он не мог видеть, так это взгляда своего шофера в эти последние минуты. Водитель, который не мог бросить баранку из-за необходимости срочно уехать с места происшествия, вдруг увидел мысленным взором, как на его глазах умирают мужчины, убитые механическим зверем, умирают в одиночку среди груды развороченного металла или на выбитой колесами траве у обочины трассы. «О!», наверное, разревелся бы, если б ему не надо было предельно сосредоточиться на дороге.
Франциск Первый подвернул ногу. Пистолет по-прежнему лежал перед ним на асфальте. Кто-то нагнулся к самому его лицу.
– Отвали… – прохрипел Франсуа.
Он посмотрел на свой девятимиллиметровый «эрсталь». У него не было сил дотянуться до него хотя бы носком ботинка. Окружающие со страхом смотрели на грозное оружие, убившее своего хозяина, того, кто любил его больше всего.
– Глупо, – пробормотал Франсуа, умирая.
Глаза остались сухими, лишь голова чуть склонилась к плечу.
Спартак может начинать статью-некролог – он готов… Родился в Лионе в феврале 1920, отец и мать – неизвестны, и т. д…
Да, готов… И для ада тоже, раз презрел Небо…
Они вернулись в свое логово в квартале Малакофф с невероятной скоростью. Все втроем слегка разгребли хлам, чтобы спрятать «фиат».
– Схорони его так, чтобы не докопались, – приказал Олэну Шварц-старший.
Жечь или топить машину в реке – не стоило. Номера соответствовали липовым правам – на вымышленные имя и адрес.
Достаточно просто накрыть ее брезентом. Возможно, в ближайшие несколько недель полицейские будут чуть внимательнее поглядывать на легковые пятиместные «фиаты», но они вряд ли станут искать машину определенного цвета, ибо свидетельство человеческих глаз – штука ненадежная. И Олэн натянул на «фиат» чехол – он свое отработал.
Они собрались в логове Шварцев. Обычно Олэн избегал туда даже заглядывать. Братья бросили на кровать все, что выгребли из карманов Франциска Первого.
– Что будем делать? – спросил младший.
– Сидеть тихо. Тут неплохо. И им не с чего совать сюда нос, – заявил его брат.
– Писаки могут ляпнуть про тачку, и какой-нибудь сосед, неровен час, раскроет пасть, – настаивал младший.
– Писаки! Не смеши! Держу пари, даже двое не назовут одну марку! Эти кретины-свидетели вечно болтают, что взбредет в голову. Можно подумать, ты их не знаешь!..
Олэн молча сел на ручку кресла. На ковре лежала гигантская шахматная доска со здоровенными, как блюдца, шашками. За этой интеллектуальной игрой проводили досуг Шварцы. Они играли часами, лежа на ковре нос к носу. Из тюрьмы выходит куда больше чемпионов по шашкам, нежели квалифицированных рабочих.
Старший снял пиджак и ботинки. Босиком ему всегда лучше думалось. Младший потрогал деньги Франциска Первого.
– Что до соседей, то сзади – ни жука, а Франсуа не позволял держать тачку на виду.
– Надо ж, чтоб он так по-дурацки помер! – сказал младший.
– Что верно, то верно! Сперва я думал, его узнал какой-нибудь легавый и сходу начал палить.
