Тот удивленно посмотрел на начальника:
— Она ж осуждена на десять лет за убийство!
— Делай, что велено. И немедля отселить из барака. Иначе товарки убьют ее… — Прапорщик зашагал по улице.
Пан Тобольский проследил за ним и двинулся следом.
* * *
Тобольский постучал в дверь кабинета, услышал недовольное:
— Кто там?
Прапорщик сидел за столом уставший, измученный прошедшей экзекуцией. Пан галантно снял шапку, поклонился.
— Позвольте представиться…
— Я помню вас, — ответил Солодов. — Вы интересовались дамой, которую только что экзекутировали.
— Да, это так. — Тобольский помолчал, неловко усмехнулся. — Знаете, я путешествую за этой дамой последние двенадцать лет. Я даже в этих краях оказался по ее милости.
— Она ограбила вас?
— Нет, она влюбила меня в себя.
— Как это? — нахмурился Солодов.
— Я однажды увидел Соню и потерял покой на всю жизнь.
— Но она воровка!
— Она женщина. Красивая, восхитительная женщина.
Прапорщик смотрел на пожилого господина, как на сумасшедшего.
— Вы из бывших?
— Да, я провел на каторге три года за попытку убийства. Теперь свободен и могу передвигаться по острову в любом направлении.
— Что вы от меня хотите?
— Соню отправили в тюрьму?
— Да, она проведет три года в одиночном карцере.
— В кандалах?
— В кандалах. Сонька — первая женщина здесь, которую будут содержать в кандалах.
— Она не выдержит.
— В таком виде три года в карцере никто не выдержит.
Пан Тобольский пристально посмотрел на Солодова:
— Я состоятельный господин. На воле у меня большие возможности. Будет правильно, если вы этим воспользуетесь.
— Подкуп?
— Да, подкуп.
Солодов усмехнулся, отрицательно повел головой.
— Меня многие пытались подкупить. Не получилось. Знаете почему? Не потому вовсе, что я не желаю денег. Хочу!.. Но беда в том, что я люблю это место, эту землю, этих несчастных людей, как вам ни покажется странным. Я без всего этого не смогу жить! Мне нравится, когда меня боятся. Мне нравится, когда передо мной унижаются. Мне нравится, когда кто-то на меня надеется. Мне все здесь нравится!.. И никакие деньги меня не выманят отсюда, господин хороший!
Пан Тобольский грустно улыбнулся:
— Хорошая позиция. Достойная! — Возле двери остановился. — Я тоже никуда не уеду отсюда, потому что здесь моя любовь. Моя единственная несчастная любовь. Я буду здесь, пока она не выйдет из тюрьмы, и тогда, может быть, мы куда-нибудь уедем!..
— Тоже хорошая позиция, — заметил Солодов. — И тоже достойная.
* * *
Сонька лежала на узких дощатых нарах в полной отрешенности и неподвижности. Единственное окошко карцера было затянуто густой решеткой, пол был холодный и прогнивший, стены промерзли насквозь. Укрытием от непроходящего холода служил драный овчинный тулуп.
Кандалы резали кисти рук, от них невозможно было освободиться, положить руки так, чтобы хотя бы чуточку унять боль. В камере было так тихо и спокойно, что тошнило. От абсолютного беззвучия больно звенело в ушах и еще больше кружилась голова.
Женщина попыталась подняться, даже сделала несколько шагов, но свалилась и потом с трудом доползла до нар.
Вот в железной двери открылось крохотное оконце, в него просунулась железная миска на цепи, и оконце снова захлопнулось. Сонька, с трудом волоча руки в кандалах, добралась до миски, понюхала еду и с силой ударила миску о стену. Вернулась на нары, попыталась лечь, но доски врезались в худую спину. Она поднялась, поставила пустую миску на полочку возле дверного оконца и принялась тяжело ходить из угла в угол.
* * *
Сонька сидела на нарах, выщипывала из тулупчика овчину, подсовывала шерстинки под кандалы, чтоб они не так ранили запястья. Кожа рук кровоточила, спина и плечи от постоянной нагрузки невыносимо болели, ноги не слушались и при каждом шаге предательски подкашивались.
Открылось дверное окошко, в него просунулась миска с едой. Сонька заспешила к двери.
— Эй, служивый!
— Чего тебе?
— Поговори с бабкой! А то ведь от молчанки рехнуться можно!
— Пошла ты…
— Хоть слово скажи, служивый!
С той стороны с силой захлопнули оконце. Воровка взяла миску и стала жадно хлебать из нее.
* * *
Сонька с трудом передвигалась из угла в угол, что-то бормоча. Слов разобрать было невозможно, Сонька будто беседовала с кем-то, будто спорила, размахивая руками и гримасничая.
Она пыталась на стене нацарапать какие-то отметки, чтобы считать дни, пробовала даже начертить звезду Давида, но инструмента у нее в руках никакого не было, а кандалами оставить какой-либо след не выходило. Волосы ее поредели, в них сильно пробилась седина, зубы почернели от цинги.
* * *
Пришла весна, тайга зазеленела, природа освободилась от льда и снега, казалось, все вокруг ожило.
К причалу Александровского Поста швартовался большой корабль «Гордый». Сначала на берег вышли редкие пассажиры — их тут же встретили жадные до денег извозчики. Чуть погодя вдоль трапа выстроились конвоиры, и на берег стали медленно сходить вновь прибывшие арестанты.
* * *
Градоначальник Александровска-на-Сахалине, дородный и улыбчивый господин, грузно ступил в повозку. Повозка была по местным меркам роскошной. В нее и уселся глава города, рядом с ним расположился гость, известный московский писатель Влас Дорошевич.
Градоначальник рассказывал:
— Мы, господин писатель, ждем весны, как манны небесной! Вот только представьте — девять месяцев из двенадцати мы варимся в собственной, извините, клоаке.
— Клоаке? — удивился Дорошевич.
— Так точно! А кто здесь проживает? В основном бывшие или настоящие каторжане. Ну и прочие мелкие людишки, желающие набить карманы золотом и деньгами.
— Сказывают, в вашей тюрьме находится знаменитая воровка Сонька Золотая Ручка. Или это домыслы?
— Почему же домыслы? — обиделся градоначальник. — Сидит как миленькая в одиночном карцере.
— Вы лично ее видали?
— Лично я — нет. Но кое-что о ней знаю.
— Например?
— Например, что она уже год как пребывает в одиночке, тем не менее жива и здорова.
— Здорова?
Градоначальник рассмеялся:
— Ну, относительно «здорова» не знаю, но что жива — это точно. Желаете поглядеть?
— Желаю.
— Это мы устроим. Но хочу заранее предупредить, господин писатель, зрелище может быть малоприятное. А скорее всего, совсем неприятное. Ну, представьте себе, пожилая дама в одиночке, в кандалах…
— В кандалах?
— Так точно! Она ведь пыталась бежать и получила за это пятьдесят ударов палкой.
— Разве отсюда возможно бежать?
— Невозможно!.. Но эта дама решила нарушить все законы и сделала попытку. Правда, ей в этом помогал молодой охранник, но все одно ничего не вышло. Поймали!
— У нее был роман с охранником?
— Ни в коем разе, он ей в сыновья годился… Просто так помогал, из сострадания. Его также определили в одиночку.
— Жив?
— Нет, помер. А вот Золотая Ручка жива. И, подозреваю, дождется через два года освобождения.
* * *
К выходу Соньки из карцера в тюремном дворе собралось почти все поселковое и тюремное начальство — от главы Александровска до начальника тюрьмы. Посередине двора поставили фотоаппарат на большой треноге, возле которого бестолково суетился фотограф, то ныряя под черную материю, то выползая оттуда.
Среди собравшихся находился также писатель Влас Дорошевич. Мужчины о чем-то беседовали, изредка смеясь какой-нибудь шутке, дамы держались особняком и с каким-то непонятным страхом ждали появления воровки.
Наконец ее вывели. К выходу Соньку одели в белую длинную блузу, поверх которой была зачем-то надета длинная черная роба. Шаги Соньки были слабыми и неуверенными, от яркого солнца она на мгновение ослепла и остановилась.
От прежней Соньки ничего не осталось. Перед собравшимися стояла старая, тяжелобольная женщина, руки которой оттягивали кандалы. Кожа лица была серая, рот ввалился, худоба давала себя знать настолько, что блуза смотрелась на ней как саван. И вообще в ее облике было что-то безумное.
Одна из дам шепнула подруге:
— Старуха. Безумная старуха.
— Знаете, сколько ей лет? Всего тридцать пять.
Сонька остановилась перед городской знатью, посмотрела на них недоуменно и с интересом. Неожиданно спросила:
— Вы кто?
Собравшиеся молчали. Воровка снова спросила:
— Зачем меня звали?
— Ты и есть Сонька Золотая Ручка? — громко спросил городской голова.
Она оскалилась.
— Кто вам сказал такую глупость, господин?
— А кто ж ты такая, если не Сонька?
Сонька отыскала наконец глазами спрашивающего.
