— Воруешь, значит, Гудзенко? — спросил Солодов, отвернувшись к окну и наблюдая там что-то.
— Не ворую, — мотнула узница головой.
— Кто?
— Что?
— Кто ворует?
— Не знаю. Не видела.
— Откуда у Соньки взялось золото?
— Штифанула.
— Ты?
— Она.
Прапорщик развернулся к ней.
— Штифанула золото ты, а Соньке подбросила!
Груня молчала.
— Что можешь сказать про нее?
— Ничего.
— С кем якшается?
— Больше сама с собой. На работе молчит, в бараке тоже. Будто обдумывает что-то. Бабы ее уважают.
— По твоей роже заметно, — ухмыльнулся Солодов и после паузы велел: — Будешь наблюдать за нею. И если чего, моментом ко мне.
— Это как? Прямо к вам бежать?
— Дура ты, Гудзенко. Скажешь любому охраннику, он тебя приведет!
Груня хотела уже толкнуть дверь, как вдруг вспомнила:
— Тут на нее один охранник заглядывается.
— Это который? — нахмурился прапорщик.
— Молоденький. Чукча.
Солодов рассмеялся.
— Ладно, повнимательней приглядывайся. И на чукчу в том числе.
* * *
С приходом настоящей зимы женщин перевели работать на одну из угольных шахт. Спускаться в разработку приходилось пешком почти в кромешной темноте, волоча за собой пустые деревянные санки. В бездонной яме какие-то люди яростно били молотками угольные пласты, отчего в спертом воздухе стояла черная пыль, и дышать было совершенно нечем.
Узницы лопатами отгребали колотый уголь, грузили его на санки и тащили все по той же яме наверх. В темноте наталкивались друг на друга, а подчас и на надсмотрщиков, которые матерились и отталкивали арестанток.
* * *
Узницы возвращались из угольных работ с черными лицами, в грязной одежде, едва волоча ноги.
В поселке снег был белый, чистый, и здесь работали бабы, которых по тем или иным причинам отметило начальство. Они расчищали большими лопатами дворы и узкие дорожки, пилили бревна, кололи чурбачки под дрова. Охраны вблизи никакой не было, лишь за поселком на вышках виднелись их унылые фигуры.
Сонька увидела среди этих женщин Груню, взгляды их пересеклись. Груня как раз колола дрова, распрямилась, с вызовом посмотрела на уставшую черную Соньку.
— Сонь, — позвала Груня, оставила санки, подошла поближе. — Прости меня.
Воровка едва заметно пожала плечами.
— А я уже и не помню.
— Спасибо. Только скажи бабам, чтоб не стеклили меня больше.
— Это от меня не зависит. Как будешь жить, так и будут стеклить, — ответила Сонька, прошла мимо товарки и скрылась за дверью своего барака.
Груня какое-то время смотрела ей вслед, затем наложила на саночки колотых дров и потащила их к общей куче под навесом.
* * *
Было уже темно, Сонька сидела в одиночестве под бараком во дворе, куталась от мороза в дохлую кацавейку, слушала жизнь арестантского поселка. Из некоторых дверей доносился смех и бабий говор, в каком-то бараке пели, а из мужской половины поселка тоже слышались песни, но только какие-то тягучие, заунывные.
К воровке подошел мужичок, присел рядом. Он был неприметный, маленький, щуплый, измотанный пересылками и каторгой. Не говорил, а сипел.
— Здравствуй, Соня.
Она удивленно посмотрела на незнакомца.
— Здравствуй.
— Ты меня не знаешь, я тебя знаю. Тебе привет от мужиков.
— От кого?
— От товарищей. — Он огляделся, шепнул: — Денег передали, — и попытался всунуть ей в ладонь что-то. — Держи.
Сонька отвела его руку.
— Зачем?
— Заплатишь вольным, они жрачки принесут, чтоб не сдохла. Это деньги от общака. Соня.
Она с усмешкой качнула головой:
— Не надо. Мне и пайки хватает.
— Не веришь, что ли?
— Верю.
— Я — Семен Ржавый. Товарищи узнали, кой-чего провернули, велели тебе передать.
Дверь барака открылась, и в проеме показалась голова Груни.
— Соня, ступай пить чай.
— Сейчас.
Сонька поднялась.
— Передай мужикам, если понадобится, я сама попрошу.
Она направилась к дверям, арестант неожиданно придержал ее.
— Соня… — взял руку, неожиданно приник к ней лицом. — Ты наша гордость, Соня. Держись.
И Семен быстро двинулся прочь.
Когда Сонька вошла в барак, арестантки дружно пили чай.
Она протолкалась к своей постели, взяла наполненную горячей жидкостью кружку, молча стала пить.
— Кто это к тебе приходил? — подала голос Груня.
— Знакомый.
— И как он проник? Мужиков к нам ведь не пускают.
— Проник.
— Чего хотел?
— Тебя спрашивал.
Груня рассмеялась:
— Ой, только не парь! Небось чего-то уже удумала? Говори, мы тут все свои, одинаковые!
Вдруг Сонька сорвалась, резко ухватила арестантку за глотку:
— Всюду лезешь! Все хочешь знать! Но запомни: меньше знаешь — крепче спишь!
* * *
Наступил день, и снова — угольная пыль, разлетающийся во все стороны колотый уголь, нагруженные санки, полная чернота, неожиданно яркий свет, когда выбираешься на поверхность.
Сонька работала на автомате: уголь, лопата, санки, надзиратели, длинная черная яма.
* * *
Под утро дверь барака с треском открылась, и к спящим арестанткам ворвались три охранника.
— Лежать! — закричали. — Никому не двигаться! Оставаться на шконках!
Кто-то из арестанток выкрутил фитиль лампы посильнее, чтоб в бараке стало светло, и охранники начали свою работу. Первым делом они кинулись к Соньке:
— Встать! Мордой к стене!
Воровка послушно выполнила команду, заложила руки за голову. Охранники вывернули наизнанку всю одежду, переворошили матрац, распороли наволочку на подушке, перевернули тапчан, выпотрошили тумбочку. Один из охранников сказал старшему:
— Ничего нету.
— Веди к начальнику, — распорядился тот. — Мы других пошмонаем.
Младший охранник повернулся к воровке:
— Одевайся. Свожу на свидание.
Сонька не спеша стала одеваться, не сводя с Груни тяжелого взгляда.
— Чего смотришь? — взорвалась та. — Думаешь, опять я?! А я не знаю, чего они хотят! — И крикнула старшему охраннику прямо в лицо: — Чего здесь нужно? Чего всех подняли?
— Опосля узнаешь.
* * *
Прапорщик сидел за столом с мрачным, тяжелым лицом. Кроме него, в кабинете находился немолодой лысый господин явно иудейского происхождения. При появлении Соньки оба замолчали, повернули головы к воровке. Она остановилась возле двери, в ожидании посмотрела на мужчин.
— Господин Юровский, — обратился к гостю прапорщик, — вам знакома эта дама?
Юровский тронул плечами.
— Не имею чести знать.
— Это та самая Сонька Золотая Ручка.
— Да, я слышал это имя. А почему, господин прапорщик, если она такая знаменитая воровка, то проживает в поселке на положении вольного жителя?
— Таково предписание суда.
— Какого суда? — взорвался Юровский. — Почему я, честный лавочник, должен каждую ночь или день бояться, что эта дама заберется ко мне в дом и сворует все, что я заработал за все эти годы? А с чего вы взяли, что это не она украла мои деньги?
— По этой причине я ее сюда и вызвал.
— Так посадите ее! Учините допрос с пристрастием, и она выдаст всех своих сообщников!
Солодов посмотрел на Соньку.
— Господин Юровский уважаемый человек в нашем поселке. Он владеет здесь корчмой и двумя продуктовыми лавками. Ночью из его дома украли пятьдесят шесть тысяч рублей.
— Сумасшедшие деньги! Это все, что я заработал на этом проклятом острове! — закричал лавочник. — Моя жена Сима не находит себе места и даже желает повеситься!
— Хотите сказать, — спокойно произнесла Сонька, — что это я украла деньги?
— Нет, вы посмотрите, как она разговаривает! Вы — воровка! На вас клеймо! — Юровский все никак не мог остановиться. — И вы не можете спокойно жить, когда у кого-то имеются деньги!
Воровка выждала, пока он замолчит, прежним тоном сказала:
— Я имею здесь три точки — барак, прииски, теперь шахту. Больше я никуда не выхожу.
— Кто к тебе приходил ночью? — вступил в разговор прапорщик.
— Когда?
— Две ночи тому. Ты сидела с ним возле барака.
— Никого не было.
— Вот видите? — чуть ли не обрадовался Юровский. — Опять врет! Разве она скажет правду?!
— Ты имела ночью разговор с кем-то из арестантов. С кем?
— Не понимаю, о чем вы говорите, господин начальник.
— Значит, так, — поднялся лавочник. — Честные жители Александровского Поста выражают вам, господин начальник, свое неудовольствие и озабоченность таким положением. Мы будем добиваться, чтобы особы, подобные этой Золотой Ручке, пребывали не на свободе, а за толстыми тюремными стенами!
— Но, господин Юровский, — вежливо обратилась к нему Сонька, — с чего вы взяли, что это именно я украла ваши пятьдесят шесть тысяч?
