Яресько устал, и у него заболела голова. Она заболела еще в изоляторе, сразу после откровений, излитых советнику из Генпрокуратуры. После сражения с бетонной стеной она просто раскалывалась. И болтовня водителя эту боль усиливала.
– …Летал я как-то в Питер, подсел в такси, мужик за рулем тоже, как я, лет сорока. Разговорились. Стали вспоминать, как гидами во времена перестройки у клиентуры были. Я о Феликсе Дзержинском на Лубянке рассказал, как тот болел чахоткой и его сокамерники по очереди на прогулку на спине выносили, а он мне о мосте. Я так никогда не смеялся, – и водитель, вспомнив подробности разговора, действительно рассмеялся. – Ты представляешь, мосток этот строил инженер, Карл фон Клодт его звали. Тщедушный малый был, хлипкий телом и нравом. Но жена у него была, говорят, большая красавица. И ухлестнул за ней какой-то питерский франт. Тогда положено было на дуэль, конечно, вызывать! За такие-то дела… Но инженер был таким фраером, что даже самого себя на дуэль ни за что не вызвал бы. Но отомстил. И ты знаешь, как?
Яресько чумел на глазах. Он уже сожалел о том, что сел именно в эту машину.
– На мосту том горбатом рвутся на дыбы четыре коня, которых удерживают четыре мужика. По мужику на коня. Так вот тот, что слева, через Мойку… – таксист пощелкал пальцами.
– За Аничковым дворцом, что ли? – машинально ввязался в беседу Яресько.
– Да! Та пара коней, что через мост от Аничкова дворца! Так вот, у левого коня вместо члена – рожа ухажера жены Клодта. Круто инженер отомстил? Будь я Клодтом, я бы специально под нынешний созыв четыреста пятьдесят литых коней в Москве нашел. Разбился бы в доску, но разыскал! За «автогражданку», за единый налог, за Чечню… А кое-кого из них прямо-таки в полный рост к коням бы приделал. Вот смотри – «чиркаш»[2] проехал! Я этих сволочей за версту чую… А про улицы московские, я, брат, все знаю.
– Да? – через силу оживился Яресько. – А про Большую Оленью что расскажешь? Что на ней живут чукчи, Герои Советского Союза?
– Нет, на ней живут самые настоящие олени, – ответил таксист.
Яресько на какое-то мгновение стушевался. Разве тот не знает, что Яресько не в гости едет, а домой?
– Между прочим, я живу на Большой Оленьей, – предупредил, ожидая смущения, администратор.
– Я знаю, – ничуть не тушуясь в ответ, сказал водитель, и Яресько встревожился, – что ты живешь в пятом доме на Большой Оленьей.
На Павла Марковича нахлынули воспоминания о Занкиеве, о последних событиях, о своей слабохарактерности в кабинете следователя, и захотелось тут же выйти. Но сделать это было невозможно. Водитель так втиснул машину между стоящими рядом, что в образовавшуюся щель невозможно было бы даже просунуть руку.
– Только олень, выйдя из ИВС, направится во двор восьмого дома Стремянного переулка, чтобы раскроить себе голову, а после обвинять в этом правоохранительные органы. Но делать это глупо изначально, потому что в СМЭ работают не лохи, и они обязательно зафиксируют время более позднее, чем час освобождения Яресько из изолятора.
Машина проехала после светофора метров семьдесят и прижалась к обочине. Водитель заглушил двигатель и развернулся к администратору:
– Голову тебе разобьют обязательно. Но не правоохранительные органы. Ты сам знаешь, кто. А потому я покажу тебе сейчас Москву, историю которой изучал не в таксопарке, а на истфаке МГУ. В тридцати метрах от нас приармянился белый «Фольксваген», который пасет тебя уже целый час, и нам следует от него оторваться. После мы доедем до аэропорта, и я усажу тебя на первый же рейс, убывающий в Питер. У тебя, неподалеку от Аничкова дворца, живет баба, о которой не знает никто, кроме нас и твоей жены. Полгода тобой даже пахнуть не должно в столице. Если хочешь жить, конечно. Вот телефон. Звонить каждый день в девятнадцать часов. Все понял?
Ошеломленный Яресько вертел в руке визитку и не знал, что ответить.
– А… жена…
– Жена не знает, где ты будешь и у кого. Ее сейчас в Москве вообще нет. Она с детьми решила пройтись на кораблике по Средиземному морю. Если хочешь попасть в программу по охране свидетелей, делай все в точности по инструкции. Все понял?
Яресько сглотнул сухой комок и кивнул.
– Молодец, Павел Маркович. Ты не олень. А сейчас советую пристегнуться.
Заключения экспертизы легли на стол старшего следователя Генпрокуратуры Кряжина не в шесть часов, как обещал судебный медик Столяров, а в начале восьмого. Понять такую задержку и простить Ивана Матвеевича было несложно. Выводы тот, как и обещал, сделал в шесть. А документально оформил и подписал спустя полтора часа. За эту неторопливость следователь, работавший с ним часто, Столярова всегда прощал, потому что знал точно – за ней кроются педантизм и безошибочность. И те шаблонные фразы, которые подмахивают некоторые медики, не особенно вдумываясь в смысл написанного ими же самими, были ему не свойственны. Он работал за совесть и на зарплату, а не просто за зарплату.
Первый документ свидетельствовал о том, что никаких телесных повреждений на теле Резуна, за исключением перерезанного горла, не обнаружено. Смерть причинена предметом, имеющим неровную режущую кромку, одним движением. Засомневавшись в том, что информация воспринята им адекватно, Кряжин поспешил снять с телефона трубку и набрать номер Столярова.
– Иван Матвеевич? Рад, что застал. Объясни мне, пожалуйста, что такое «оружие с неровной режущей кромкой». А то прямо-таки фантазии не хватает. Пилой, что ли?
С советником юстиции судебный медик был в хороших давних отношениях, поэтому там, где в любом другом случае выдавил бы иронию, в разговоре с Кряжиным всегда оставался ровен.
– Как тебе объяснить, Иван… Представление, что нож тем лучше, чем ровнее его лезвие и чем оно острее, неверно. Человеческое тело имеет такую структуру, что лучше всего оно приходит в негодность от воздействия не ровных и острых предметов – хотя и от этого тоже, – а от фигурных. Скажем, мечи самурайские на боковой стороне лезвия имеют волнообразные срезы. Поэтому, когда рубят с оттягом по ногам, рукам и головам, они отваливаются, а не надрубаются. Отвалить вражескую голову можно и казачьей шашкой, но на это уйдет в два раза больше сил, что в бою, как ты понимаешь, невыгодно. Воин устает в два раза быстрее. Еще пример – нынешние ножи для рукопашного боя. Они сплошь зазубрены. Ножи в ближнем бою уже немодно втыкать в плоть. Чиркнул по запястью противника вполсилы – и тому уже не до героизма. Слабое движение рассекает и вены, и сухожилия, и даже повреждает кость. Я полагаю, что преступник резко провел специально предназначенным для диверсионных целей ножом по горлу Резуна слева направо, чем причинил ему смерть. Возможно, это банальный десантный прием.
Кряжин на мгновение оторвался от трубки, прислонил голову к стене и провел по своему горлу ладонью.
– То есть убийца был правша?
– А на себе показывать, Ваня, нельзя! – правильно понял молчание следователя Столяров. – Хотя прикинул ты правильно. Голова губернатора находилась у самой стены, проход справа. Можно предположить, что преступник оперся на грудь Резуна левой рукой, а правой резко и сильно провел лезвием по горлу. Но, Ваня, если он оперся свободной рукой не на грудь, а на лоб Резуна, тогда резал он рукой левой.
И вдруг медик огорошил Кряжина. Неугомонный Столяров, которому перерезанного горла показалось мало, произвел повторную экспертизу, результаты которой готовился представить следователю завтра к обеду. Оказывается, в желудке губернатора была такая доза клофелина, что…
– Словом, много, Иван, очень много. Даже не знаю – огорчил тебя или обрадовал.
Кряжин поблагодарил и положил трубку.
Вот оно, значит, как… Клофелин! Сейчас советник точно знает, кто новому заключению Столярова рад не будет. Убийца, имей сейчас возможность прочитать его, вырвал бы из своей головы все волосы.
Вчитался в старый текст, пожевал губами. Видимо, действительно, преступник провел ножом сильно: из заключения следовало, что почти наполовину рассечен диск между вторым и третьим позвонками. Еще чуть-чуть, диск был бы рассечен совсем, и отвалилась бы голова губернатора.
Впечатляла и длина лезвия. Столяров настаивал, что она не менее двадцати трех – двадцати пяти сантиметров. Что ж, ему, эксперту, виднее.
Ответ на второй вопрос, поставленный перед медиком, был ясен, а потому разговора о нем и не заходило. Смерть потерпевшего наступила в период между 23.30 и 00.30. Что тут уточнять? Столяров своих цифр обратно все равно не заберет. То же время он указывал и в первичном осмотре трупа.
Второе заключение экспертизы, которую проводил сам Николай Молибога – самый рассеянный и самый грамотный из прокуроров-криминалистов на Большой Дмитровке, было еще более загадочным. Не потому, что Кряжин не понимал смысла напечатанного, а потому, что он, советник, находясь при ясном уме и трезвой памяти, никак не мог догадаться, как в желудке убитого Резуна могли быть обнаружены вареные креветки, которые он запивал пивом «портер» непосредственно перед смертью. Непосредственно… Очень хочется уточнить у Молибоги, что он имел в виду, когда в документе под названием «Заключение криминалистической экспертизы» употреблял термин «непосредственно».
