Я не потерял себя ни в беспризорном детстве, ни в бесшабашной юности. Все несчастья и неурядицы, связанные с моей неустроенностью в этом мире, только закалили меня. Более того, к пятнадцати годам господь вознаградил меня за все мои страдания. Он послал мне учителя. Дмитрий Дмитриевич, преподаватель художественной школы, был единственным человеком, кто относился серьезно к моим художественным способностям. Серьезно ко мне не относилась даже мать. Она и по сей день считает меня шалопаем и всех уверяет, что никакого божьего дара у меня не было.
В детстве я мечтал ходить в художественную школу. Но это было решительно невозможно. Моя мать экономила каждую копейку, и на такую ерунду, как занятия в художественной школе, она тратиться не намеревалась. Я понимал это. И даже не просил. Я занимался во дворце пионеров. Учителей там не было, но там хотя бы имелись краски и бумага. Меня широко выставляли на всяких районных выставках. Вот на одной из таких выставок в Доме художника мои работы и узрел мой будущий учитель. Он разыскал меня через дворец пионеров и пригласил к себе в мастерскую заниматься бесплатно. Нужно ли описывать мою радость?
Весь мир вокруг меня преобразился. Во-первых, Дмитрий Дмитриевич начал сразу выделять меня из всех своих учеников. Во-вторых, ко всему, что я вытворял на холсте, он относился с чрезвычайным одобрением, даже к моему художественному хулиганству. В-третьих, он с большим уважением относился ко мне как к личности. И в-четвертых, он заставил поверить меня в свою значимость. Последнее было для меня наиболее важным. Ведь до этого я чувствовал себя никому не нужной букашкой.
В мастерской я все схватывал на лету. Я напоминал влаголюбивое дерево, которое долго стояло без влаги, и вот, наконец, хлынули дожди, и оно стало на глазах расцветать и наливаться соком. К двадцати годам я уже чувствовал себя настоящим художником, а к двадцати двум даже снисходительно кивал, когда меня называли гением. Дальнейшая моя жизнь была предельно ясна и расписана по дням. Мою фамилию все больше ассоциировали с Сальвадором Дали, но для меня это было мелковато. У Сальвадора Дали — вдохновение слепое, поэтому в большинстве его картин не следует искать глубокого смысла. Я же, берясь за кисть, всегда знал, что намерен написать, и какой смысл будет иметь каждый мой мазок. Смысл у меня имели не только композиционные построения и цвета, но и полутона.
К двадцати четырем годам я достиг пика своего духовного расцвета, но именно в этот год судьба выкинула свой первый фортель. Я привел домой Алису. Просто привел, чтобы притупить одиночество. А через месяц мы поженились.
Нет. Я не любил её. Но с ней мне не было одиноко. С ней притупилась та тревога вечного неудовлетворения, которая без конца сверлила внутренности и не давала спокойно существовать. Пока моя юная жена только кивала и закатывала глаза, было ещё терпимо. Но когда она воображала, что мир крутится исключительно вокруг нее, мои поджилки начинали трястись, а щеки пылать негодующим огнем. У меня и по сей день на скулах выступает румянец, когда я вспоминаю о своей жизни с ней.
Впервые она показала зубы в Алуште, куда мы имели неосторожность укатить сразу после свадьбы. Сейчас не помню, какие она предъявила требования, но очень четко отпечаталось, что их было неимоверное количество и что они были настолько фантастичны, что начни я их выполнять — сразу из художника превращусь в слабоумного пажа. Такое применение моего таланта показалось мне весьма расточительным, и с той минуты я начал тихо её ненавидеть.
Но развестись с ней оказалось не так просто. При любом упоминании о разводе она с визгом выбегала из дома, чтобы броситься под машину, и я, невольный участник этого спектакля, срывался за ней следом. Разумеется, я возвращал её обратно с дрожащим подбородком и заискивающими извинениями. И все опять начиналось сначала.
— Слушай, — спрашивал я её по утрам. — Почему ты никогда не убираешься?
— А я тебе не служанка! — дерзко отвечала она.
— Я не прошу убирать за мной. Убирай за собой. Я не могу работать в таком бардаке.
— Не работай! — хмыкала она пофигистски и отправлялась на кухню варить себе кофе.
После чего она уходила в свое медицинское училище, оставив на столе крошки и немытую кофеварку. А я оставался один в своей разгромленной квартире.
Мое священное жилище, где вынашивались идеи, пробуждались чувства и воплощались замыслы, теперь было поругано. Повсюду валялись предметы, далеко не способствующие возвышенному настрою души: заколки, чулки, туфли, бюстгальтеры. Я по сей день вздрагиваю, вспоминая этот бардак в квартире: вечно неубранную постель, вечно липкие полы, вечно залитую чем-то плиту… Я хватался за голову и стонал. Я стонал каждое утро, когда оставался один и клял тот день, когда потащил её в загс.
Боже мой, какой же я был осел! Зачем нужно было расписываться? Самое печальное, что я первый завел разговор о женитьбе. А все дело в том, что после того вечера, с Вивальди и Телеманом, она целую неделю безвылазно прожила у меня. «Что скажут её родители?» — с тревогой думал я. К тому же на шестой день я выяснил, что она несовершеннолетняя. Так и есть, меня сначала убьют её родители, а потом посадят за совращение малолетних. Вернее, сначала посадят, а потом убьют на зоне. Смерти я не боялся. Но на зону мне было никак нельзя. Ведь буквально за две недели до знакомства с ней я написал по третьему пункту в юнговской анкете: «Я никогда не попаду в тюрьму…»
Но лучше бы я попал в тюрьму, чем в этот переплет. С уголовниками всегда можно поладить. Я их много перевидал в детстве и юности. Большую часть из них можно назвать вполне милыми людьми, а не которые даже стали моими друзьями. Замочить они, конечно, могли, но на присвоение твоей духовной свободы — никогда не претендовали.
Итак, я первый заговорил с Алисой о женитьбе, в первую очередь потому, что, как честный человек, лишивший девушку невинности, просто обязан был жениться на ней. Сейчас, конечно, про свою виртуальную обязанность я вспоминаю с улыбкой. Во-вторых, меня все-таки волновали её родители. Я наивно полагал, что они рвут и мечут, переживая недельное отсутствие дочери. Тогда я ещё не знал, что её родители алкоголики и им совершенно безразлично, где ночует их единственное чадо.
Помню, как за неделю до загса я сидел за столом с её предками и Алискин папашка, пьяно утирая слезы и глотая рюмку за рюмкой, с чувством хлопал меня по плечу: «Украл ты у меня дочь! Украл, как джигит из горного аула». Мамашка же, приняв на грудь стакан, все норовила вцепиться супругу в физиономию и, косясь на меня, ежеминутно восклицала полоумным голосом: «Теперь у меня есть заступник! Теперь, скотина, ты вот где будешь у меня!»
Роль заступника меня не очень привлекала. Я растерянно оглядывался на невесту и ждал момента, чтобы поскорей выбраться отсюда. «Поспешил я с заявлением, — мелькнуло в голове. — Ой как поспешил. Ведь её родителям решительно все равно, где обитает их дочь». Как после выяснилось, Алисе тоже было глубоко до фени — жить со мной в официальном браке или в фактическом. Она, оказывается, вообще не планировала выходить за меня замуж, прежде всего по причине несовершеннолетия.
Тем не менее (не помню, как уж это удалось) в загсе нас расписали без каких-либо проблем, и мы закатили свадьбу. Сразу же после свадебной гульбы характер моей юной супруги резко изменился. Ей захотелось сразу всего: косметики, нарядов, фарфоровой посуды, ресторанов, морских курортов и прочего, что подразумевается под красивой жизнью, тем более что денег нам на свадьбу набросали прилично. (В основном родственники с моей стороны.) Однако, в отличие от нее, у меня никогда не было тяги к роскоши. Я был совершеннейшим аскетом, равнодушным ко всякого рода удобствам и роскошным вещам. Главным для меня в жизни было искусство.
Моя новоиспеченная этих взглядов не разделяла. Точнее, сразу после свадьбы резко переменила их на противоположные и стала требовать от меня такое, чего я и вообразить не мог. Она оказалась упрямой, скандальной и истеричной. Таких самодурок я ещё не встречал. Алиса из-за пустейшей мелочи могла закатить скандал на людях, а потом неделю не разговаривать. Сцены на людях — это самое ужасное. Мне всегда было стыдно, а ей — все равно. После черноморского курорта я стал тайно мечтать о разводе. Почему тайно? Потому что, когда в Алуште я намекнул на возможный развод, Алиса мне устроила такое, что до сих пор меня кидает в дрожь.
Шла третья неделя нашего пребывание в черноморском пансионате. Ни один день у нас не проходил без скандала. Среди курортников наша пара выделялась очень резко. Как только мы приходили на пляж и ложились на песок, те, кто нас знал, сворачивали свои подстилки и уходили на другой конец пляжа. При этом женщины морщились, а мужчины бросали сочувственные взоры. Но в то утро у Алисы было хорошее настроение. День был солнечный, тихий и ласковый. Море — сплошная лазурная гладь. Песок под ногами ещё не успел раскалиться и очень приятно холодил ступни. Мы только что позавтракали и теперь сидели под соломенными шляпами в плетеных креслах, лениво шелуша земляные орехи. Время и настроение располагали к разговору в благодушных тонах. Тогда-то я и попытался объяснить, что я совсем не тот человек, за которого она меня принимает.
