Дан по-прежнему был в своем элегантном костюме – и босиком.
– Снимайте обувь, Ева, – сказал он мне. – Здесь удивительно теплый пол. А я пока разожгу камин.
Я подчинилась. Пол действительно оказался теплым; янтарные, светящиеся изнутри доски ласково обхватили мои ступни. Это было такое простое и такое невыразимо прекрасное ощущение, что я даже рассмеялась.
У камина стояли два кресла. Но мне не хотелось садиться – хотелось ходить и ходить по дереву, ощущая его вечное тепло. Через несколько минут в камине ровно загудел огонь.
– Хотите есть? – спросил Дан.
– Нет, спасибо, я не голодна. – Я действительно была не голодна.
– Тогда, может быть, выпить?
– Попозже. – Я решила сохранить ясную голову. Стоит мне чуть-чуть выпить, и мне захочется поцеловать его в милые сросшиеся брови и, может быть… Даже соблазнять меня не придется, а он наверняка привез меня сюда с ясной целью – соблазнить…
– Не волнуйтесь, я не собираюсь вас соблазнять, – вдруг сказал Дан, и сердце мое упало – не хватало, чтобы он оказался к тому же еще и телепатом. И тут же оно упало еще ниже – как жаль, что не собираешься меня соблазнять… – У меня есть два существенных недостатка, – улыбнулся Дан. – Во-первых, я на четверть венгр, а венгры совершенно по-особому относятся к женщинам, которых собираются завоевать.
– А во-вторых?
– А во-вторых, я на две трети очень старомодный человек. По мне этого не скажешь, но это действительно правда.
– Я верю. Увезти понравившуюся девушку к осеннему морю вместо того, чтобы сразу уложить в постель на глазах у всей Москвы, – это действительно старомодно.
– Мне просто хотелось провести свой день рождений с вами – и чтобы рядом никого не было. Включая навязчивых набриолиненных официантов…
– ..которые подносят тебе зажигалку, – подхватила я, – лишь только ты задумаешь прикурить. Должно быть, их вербуют из несостоявшихся телепатов.
– Или инопланетян. Инопланетяне тоже умеют читать мысли, как убеждает нас научная фантастика.
– Да. Все они регистрируются по прибытии на Землю в отделе внешних сношений МИДа и вступают в профсоюз работников торговли. Я их ненавижу.
– Я тоже. – Дан улыбнулся. – Видите, мы с вами действительно похожи. Я даже думаю, что мы сможем поладить.
– Зачем? – Я не приняла его улыбки.
– Потому что вы мне нравитесь. Очень нравитесь.
– В нашу первую встречу этого не было заметно.
– Конечно, вы были слишком заняты собой. Я наблюдал за вами на кладбище. Я заметил вас сразу, как только вы пришли.
– Правда?
– Вы стояли в стороне от всех. Вы даже не попрощались с ним, – сказал Дан, старательно избегая имени Туманова. – Как будто боялись заглянуть ему в лицо…
Спокойнее, Ева, нужно держать себя в руках.
– Вы правы. Я боялась заглянуть ему в лицо. Я ненавижу похороны, я никогда не была на похоронах… – Здесь я не соврала Дану, я действительно никогда не была на похоронах. – Пожалуй, я выпью. Чтобы ваш день рождения не был таким грустным. Сколько вам лет?
– Тридцать три.
– Так вот почему тридцать три розы!
– Я готовил вас заранее.
– Если вы скажете, что это возраст Христа…
– Я не скажу, что это возраст Христа. Мы же договорились избегать банальностей. А возраст Христа – это самая тривиальная тема.
– Да, конечно, тема возраста Иуды куда свежее.
– Почему вы сказали об этом?
– Просто так, чтобы что-то сказать. Никто ведь по-особому не отмечает возраст Иуды. А ведь это тоже вполне определенный этап.
Дан подбросил несколько поленьев в камин, разворошил уже прогоревшее дерево – вверх поднялся сноп искр.
– Самое забавное, – медленно сказал он, – что личность Иуды волнует меня куда больше, чем личность Христа, раз уж об этом зашел разговор. Страдать некоторое время, чтобы потом вознестись и быть прославленным в веках за некоторые неудобства на кресте, – игра стоит свеч. А заранее пойти на предательство, зная, что твое имя будет проклято и станет нарицательным, – для этого требуется мужество… Никто же не измерял глубину страданий Иуды…
– Да вы опасный богохульник с уклоном в софистику! – поддела Дана я. – Вы завидуете популярности Христа?
– Я просто родился не в то время и не в том месте. Но если бы это был Назарет, то не исключено, что выбор пал бы на меня… Знаете что? Пойдемте к морю…
Моря по-прежнему не было видно. Дан взял фонарик, и мы медленно шли вдоль полосы прибоя, под ногами попискивала галька.
– Здесь недалеко заброшенный маяк, – сказал Дм. – Идемте.
…Мы поднялись на маяк – он действительно оказался недалеко. Крутой подъем по ржавой спирали лестницы дался мне с трудом, но, когда мы оказались наверху, я ни на секунду не пожалела об этом.
Морс занимало весь горизонт – оно лежало перед нами огромной чашей, по краю которой пробегали редкие огоньки – там был фарватер, там шли огромные суда. Здесь, на высоте, шум моря был почти не слышен, а в небе – очень близко – сияли звезды. Почти такие же, как в моем детстве. Я привычно нашла Большую Медведицу и маленький Алгол у ручки ковша. Я не видела звезд много лет, мне незачем и не для кого было поднимать голову вверх.
Я стояла на маленькой площадке рядом со сломанным мертвым прожектором. Дан обнял меня сзади, укрыв полами пальто. Я слышала его тихое дыхание, которое обволакивало мой затылок, его губы почти касались моих волос.
И я заплакала.
Это были тихие, неизвестные мне слезы, они вымывали из моей души весь ужас последних месяцев, всю боль смертей, виновницей которых была я, – успокойся, Ева, вот ты и вернулась в свой дом, блудная дочь, он стоит у тебя за плечами и согревает затылок – ты не одна, ты не одна…
Я потеряла счет времени, прислушиваясь к тихому дыханию Дана – он что-то шептал моим волосам. Я с трудом заставила себя прислушаться не к его губам, не к его дыханию – а к тому, что он говорит.
– ..когда я не могу завоевать – все равно что: женщину, друга, идею, место под солнцем, – я просто ухожу. Это дурацкая черта, она не выводится так же, как и родимое пятно; я не умею бороться, на это у меня никогда не хватало дыхания; я умею только завоевывать… Это еще детское восприятие. Я уехал из дома, когда мне не было еще восемнадцати. Но и тогда, и сейчас я был абсолютно уверен – быть счастливым, по-настоящему счастливым, я могу только здесь – нигде больше. У деда были виноградники, он делал отличное вино; вино и виноград были его сутью – и он был счастлив. Отец занимался керамикой – он отличный гончар – и был счастлив… Я мог бы делать и то, и другое, чаши из листьев виноградных лоз, чаши из моря – и был бы более счастлив, чем они… Нигде больше нет таких звезд летом и таких ветров зимой. Но я уехал отсюда только потому, что не смог завоевать море. Оно никогда не принадлежало мне одному. Оно изменяло мне каждую весну с первым попавшимся ленивым, лысым, толстым курортником. Оно изменяло мне с матерями семейств – у них всегда был выводок детей и шестой размер лифчика. Оно изменяло мне со всеми напропалую. Потому-то я любил позднюю осень, и раннюю зиму, и все шестьдесят дней после Нового года – когда море не было нужно никому – состарившееся, серое, грязное. Никому, кроме меня, – тогда оно было настоящим. Не очень-то красивым, но настоящим. А настоящим можно быть только тогда, когда никого нет рядом – даже тебя самого… Я понимаю, это глупости: и то, что я вам сейчас говорю, и то, что я думал тогда. Я никогда и никому не говорил об этом. Да, то, что я уехал, было глупостью. Нет, есть еще масса причин, они лежали на поверхности – но эта была самой главной, самой сокровенной… Почему мне обо всем хочется сказать вам, Ева?..
Я повернулась и уткнулась в грудь Дану, спрятала лицо в его пахнущей свежестью рубашке. Сквозь этот нейтральный, настоянный на одеколоне запах пробивался совсем другой – запах его собственной кожи, похожий на море и на песок одновременно. Это был запах ребенка – маленького беззащитного Дана, который боится темноты, играет в виноградных лозах и бесстрашно давит хвостатых медведок голыми, черными от земли пятками… Это был запах мужчины, который может спасти меня от меня же самой. Хватит этой бесплодной борьбы с тенями. Хватит этой одинокой борьбы со злом, которая рождает только зло… Тебе не выстоять одной. Прими этого человека, ты же видишь, что он уже готов взять тебя собой – в ту жизнь, где не борются.
Я подняла голову – подбородок Дана навис надо мной, как свод. Под этим сводом можно укрыться от дождя, под этим сводом можно увидеть радугу и блики от далеких подземных вод. Под этим сводом можно свернуться и уснуть. И только во сне стать собой…
Дан наклонил голову и осторожно поцеловал меня в уголок губ. Это был почти невинный поцелуй, старомодный Дан не мог позволить себе большего – но я почувствовала, что теряю сознание. Если он поцелует меня по-настоящему – я просто умру, я не готова к этому.
