– Он не закончен.
– Вовсе нет. Мне как раз нравится, что он не закончен. Он несовершенен, и в этом его прелесть. Совершенство всегда мертво, и нет ничего скучнее этого. Нет ничего скучнее смерти.
Действие шампанского не проходило, поэтому мне трудно было спорить с Даном. В последнее время я не вылезала из чужих смертей, и определение “скучный” было самым далеким от их сути. Я вдруг подумала, что состою из них, как из атомов, они складываются в разноцветные генетические цепочки и передадутся мне по наследству во всех последующих жизнях. Смерть Ивана изменила мою душу, смерть Нимотси и Веньки изменила мое лицо, смерть Алены, Фарика и последующие две смерти были причинами и следствиями. Смерть Володьки подарила мне сегодняшний вечер в самолете и Дана… Восемь смертей… Я знала, что еще придет время, когда они будут являться ко мне по ночам. Но сейчас мне не хотелось ни о чем говорить. Пусть говорит Дан.
Но и Дан молчал, он только внимательно рассматривал меня. Я сама налила себе шампанского и спросила:
– Тогда в чем же его недостаток? – Сотни маленьких невинных мазков на холсте никому не могли причинить зла, и уже в одном этом был не недостаток, а достоинство.
– К сожалению, портрет не умеет говорить. Его нельзя коснуться, его нельзя увидеть ни в гневе, ни в радости. Он смотрит только в себя. А мне хотелось бы, чтобы он посмотрел на меня.
Я посмотрела Дану в глаза.
– Как сейчас?
– Почти. – Дан смутился и снова замолчал.
– Когда мы прилетим? – спросила я – только для того, чтобы помочь ему выбраться из непроходимых дебрей молчания.
– Через два часа.
– Что это за город?
– Маленький городишко… Я всегда делал вид, что не имею с ним ничего общего. Масса приезжих с севера, которые плохо загорают, кожа не та… Все в шортах и сарафанах, но зато в одинаковых соломенных шляпах. Много инжира, много вина, чуть меньше абхазцев. Их женщины всегда в черном, даже в тридцатипятиградусную жару, моря они не видят годами, хотя и живут рядом.
– Кажется, там была война, совсем недавно…
– Там и сейчас предчувствие войны. Но море все такое же.
– У вас странная фамилия – Сикора… Дан удивленно посмотрел на меня:
– Вы знаете обо мне больше, чем я предполагал.
– Не волнуйтесь, это единственная скудная информация, которой я обладаю. И все-таки…
– Вообще-то ничего странного в ней нет – это просто венгерские корни. Мой дед был венгром, служил в личной охране Хорти.
– Хорти?
– Хорти – венгерский диктатор, союзник Гитлера. Несколько трусоватый союзник. Когда он бежал, деда причислили к хортистам, он был вынужден скрываться.
А потом, где-то в Европе, встретил бабку, которая возвратилась, из концлагеря. Они полюбили друг друга, хотя это казалось почти невозможным. Она-то и привезла его Союз, она и слышать ничего не хотела о том, чтобы остаться в Венгрии – или где-нибудь еще. Она слишком любила инжир, и курортников летом, и соломенные шляпы. Деду пришлось поехать с ней, он слишком любил ее. В нашем роду мужчины всегда следуют за женщинами, даже если это грозит им бедой. Они вернулись в тот самый город, куда мы летим. Она выдавала деда за украинца из Чопа, это легко было сделать в послевоенной неразберихе. И потом – Чоп, это самая граница – Чехословакия и Венгрия, там много мадьяр. Фамилию пришлось модифицировать, получилось – Сикора. Ничего сверхъестественного.
– Действительно ничего.
– Мои дед и бабка принадлежали к враждующим режимам, но полюбили друг друга. Так что я считаю, что в жизни нет ничего невозможного. По-моему, я заговорил о нас. Теперь вы расскажите мне о себе.
Вопрос застал меня врасплох – я совершенно не знала, что рассказывать Дану. У меня не было прошлого, а то прошлое, которое я смутно помнила, – умерло вместе с несчастной Мышью. Мрачный хирург-пластик постарался над моим лицом, но так и не удосужился вылепить новой жизни. А у меня самой не было времени об этом хорошенько подумать. Но даже если бы я попыталась, то обязательно запуталась бы во вранье. Я не хотела врать. И не хотела казаться лучше, чем есть.
– Как-нибудь потом. – В самом деле, не об убитых же мною людях ему рассказывать.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Дан. – Мне просто хотелось побольше узнать о вас…
…Мы приземлились на маленьком аэродроме, еще пахнущем умершим летом – разительный контраст с Москвой. Сквозь треснувшие бетонные плиты рулежки пробивались стрелы пожухлой травы. Здание аэропорта было тускло освещено – почти нет рейсов, объяснил мне Дан. Возле него нас уже ждала машина – старенькие “Жигули” со вставленными ключами зажигания. Дан бросил спортивную сумку на заднее сиденье и деловито устроился за рулем.
– Не очень-то похоже на то, что вы не были здесь пятнадцать лет, – сказала я. – И не очень-то это похоже на спонтанную одноразовую акцию.
– Я действительно не был здесь пятнадцать лет. Но в остальном вы правы – мероприятие подобного рода требует некоторой предварительной подготовки. У меня ушло на это три дня и несколько телефонных звонков.
– Вы были уверены, что я полечу с вами?
– Нет, я не был в этом уверен. Но я очень этого хотел. Думаю, Сергей очень хороший художник.
– Почему?
– Лицо, которое на портрете… Это лицо женщины, уставшей обороняться.
– Должно быть, вы всегда видите то, что хотите видеть. Я вовсе не такая.
– Я знаю. Вы уверены в себе и чертовски красивы. У вас самое удивительное лицо, которое я только видел в жизни.
Мне сразу стало грустно. Бедный Дан, если бы ты только знал, что как раз лицо, взятое напрокат у вечности, обманывает тебя. И если бы я была прежней, ты даже не посмотрел бы в мою сторону. Я даже зажмурилась – как было бы ужасно, если бы ты не посмотрел в мою сторону. И первая, острая боль от встречи с тобой прошла, и я бы вспоминала твой затылок лишь иногда, в час предутренней бессонницы.
– О чем вы думаете?
– О своем лице. На вашем месте я не стала бы ему доверять.
– Хорошо, что вы не на моем месте…
– Судя по всему, вы привыкли, что женщины вам никогда не отказывают.
– Я не задумывался над этим.
Мы промчались по маленькому сонному городку, в котором родился Дан: одноэтажные домики в глубине дворов, широкие щербатые тротуары. Фонарей почти не было, машин тоже; все, что удалось выхватить светом фар, – известняковая кладка заборов. На окраине города – я сказала:
– Мне казалось, что мы остановимся в городе вашего детства. В вашем доме.
– Мне тоже так казалось. Но здесь уже никто не живет. Родители уехали к старшей сестре в Калининград, а дед с бабкой умерли… Дед очень долго болел и больше всего не хотел, чтобы она видела его немощным и потерявшим силы. Он накричал на нее в последний день жизни, когда она хотела подойти к его кровати. Она тогда ушла в другую комнату – к себе наверх. И больше не выходила. Она умерла в один час с дедом и даже в одну минуту. Мне всегда хотелось думать, что они умерли 6 одну минуту…
Дан остановил машину возле небольшого, ничем не примечательного дома в глубине виноградников. Он вышел из машины и долго смотрел на него.
– Это дом, где вы родились? – догадалась я. – Это ваш дом?
В окнах горел теплый свет, должно быть, была включена лишь маленькая настольная лампа. На втором этаже кто-то смотрел телевизор: синие блики лежали на сморщившихся листьях.
– Пора закапывать виноград, – сказал Дан.
– Вы ждете, что сейчас откроется дверь и выйдет маленький Дан? – спросила я.
– Нет. Дан боялся темноты. Он не вышел бы, точно. А в этой пристройке была кухня. По воскресеньям дед делал гуляш. Он говорил, что гуляш должен быть ярко-красным, обжигающим, как пламя, тогда и сам черт даст от него тягу… Едемте, Ева.
Остаток дороги к морю мы молчали.
…Домик оказался маленьким, сложенным из неотесанных камней – он был почти не виден с дороги. Совсем рядом было море, но о его присутствии в кромешной темноте можно было догадаться лишь по тяжелому дыханию волн – дыханию усталого любовника, который вот-вот сорвет признание из уст своей подруги.
– Осторожно, Ева, здесь нет света, – предупредил меня Дан и, нагнувшись над каменным крыльцом, вытащил ключ. Через минуту он был уже в доме.
– Стойте здесь, – сказал Дан. – Сейчас я все устрою.
Он вытащил из сумки фонарик и прошел вперед. Через несколько минут крикнул:
– Заходите.
Я толкнула дверь и вошла.
В комнате действительно не было света, но вся она была ярко освещена свечами. Стены из плохо отесанного камня, все в бликах от свечей, темная пасть камина с аккуратно уложенной поленницей дров; приземистый стол, сервированный на двоих, поздние нежные хризантемы – Дана здесь ждали. В глубине, покрытая тяжелым войлочным покрывалом, чернела кровать.
Дан по-прежнему был в своем элегантном костюме – и босиком.
