бросились бы в Страсбург, в ваш говенный Европейский суд».
В тот же день, ближе к вечеру, ее под конвоем увели на боевую позицию. Сам Масхадов был не доволен командой наемниц, переданных на участок бригадного генерала Абдурханова — за весь день наемницы из Западной Украины не застрелили ни одного русского офицера. За что этим титулованным снайперам платят огромные деньги? Пан Шпехта разъезжает по Европе, хвалится, что его девчата на соревнованиях берут призы и крупные денежные премии. Продает наемниц, как продают киллеров, — с авансом в пятьдесят процентов.
И в этот раз он взял аванс, в немецком банке пополнил счет на свое имя.
Соломии второй раз напомнили: для нее плохо кончится, если она не будет выполнять своих прямых обязанностей.
Горбатый ее заверил: угрозы можно не принимать во внимание, если она будет послушной своему хозяину.
Соломия попыталась пронести винтовку.
— Зачем она тебе? — спросил Абдурханов, когда горбатый нашел в ее рюкзаке в разобранном виде немецкую снайперскую винтовку военных лет.
Она попыталась оправдываться, что это всего лишь запчасти. Но горбатого обмануть не удалось. В годы войны он добровольно перешел на сторону Германии и до мая 1945 года служил в мусульманском батальоне.
Абдурханов допытывался:
— Принесла винтовку, чтоб меня убить? А ведь я буду отцом твоего ребенка. Выкормишь его, я тебя отпущу на Украину. Слово честного горца.
Этот «честный горец» был, пожалуй, самым коварным полевым командиром. Его опасался даже сам Масхадов. Он его знал еще по совместной службе в Советской армии. Если капитан Абдурханов расхваливает сослуживца, жди от него подлости.
Лейтенант Зорин женился на чеченке. Капитан Абдурханов стал другом его семьи. Осенью на боевых стрельбах нашли лейтенанта с перерезанным горлом. Следствие установило: почерк чеченца. Искали врагов лейтенанта Зорина. К этому времени распался Советский Союз. Было не до гибели русского лейтенанта. Президент Чечни Дудаев присвоил капитану Абдурханову звание генерала. И молодой генерал стал свататься к Зориной, но та во всеуслышание сказала: «Ты меня сделал вдовой, чтобы жениться на мне». Эти слова ей стоили жизни…
В первую ночь на Слобожанщине молодые уснули только на рассвете. Не уснули, а притихли.
— Я тебе рассказала, как было, — осторожно призналась Соломия, и то лишь только после продолжительной паузы.
Молодые долго молчали. Как всегда, молчание нарушила Соломия:
— Решай — быть нашей любви или мы ее похороним в эту же ночь? Если похороним, я сегодня же уезжаю к моим родителям на Лемковщину.
— А ребенок?
— Его я убивать не стану. В нем есть и моя кровь, моей даже намного больше. — И вроде вне всякой связи: — Евреи мудрей всех народов оказались. Они, как утверждает Варнава Генрихович, даже в свою конституцию записали: евреем является всякий, рожденный от еврейки. А мы, украинцы, да и русские, по родителю, а не по родительнице определяем национальность… Вот я, когда рожу, не по насильнику дам отчество…
— Он будет Миколаевич, — почти шепотом произнес Микола.
Соломия прижалась в его плечо лицом — оно было мокрым от слез. Эта сильная женщина с твердым мужским характером, оказывается, умела плакать. А ведь Ядвига, побывавшая с ней в горячих точках, где порой и мужчины не в силах удержать слезу, когда-то заверяла Миколу, что ее подруга и под пыткой не заплачет.
Микола терялся в догадке: что же сейчас заставило Соломию плакать?
Они долго молчали. День уже вошел в свои права. За тополями, поредевшими к осени, всходило оранжевое солнце. Его утренние лучи высвечивали на небесной скатерти крохотные тучки. Ночью над степью поднялся ветер и пригнал их сюда, как телят на водопой. Порывистый ветер сотрясал веранду, а в сердцах молодых бушевала буря.
Молодые заново переосмысливали свое будущее. От их слов, которые они услышат друг от друга, будет многое зависеть, и в первую очередь их дальнейшая судьба.
В этот раз первым нарушил тягостное молчание Микола:
— Может, с родителями посоветуемся?
— Только не с моими.
Она уже предпринимала попытку поговорить на эту тему, когда представилась возможность увидеться с братом-отпускником, солдатом французского иностранного легиона, и его африканской семьей: женой-берберкой и двумя малолетними детьми. Не получилось тогда семейного разговора. Стоило признаться, что ее суженый — хлопец из Восточной Украины, как тут же на нее набросилась мать:
— Он кто — схидняк? Как же ты посмела? Они же москали!
— Я его люблю, мамо.
— Она его любит! Надо ходить в костел, ума набираться. Москали, — надрывно кричала мать, — лишили жизни Степана Бандеру, нашего славного легиня.
— А он скольких лишил? — перешла на крик и дочка. — Восточная Украина от него стонет.
— То кара Божья! — кричала мать, чтобы слышали соседи, набожные католики, тайком носившие продукты в потайные схроны. И, как затравленная волчица, с пеной у рта, кинулась к мужу: — Ты чуешь, Марко? Ты позволил дочке шляться по свету… Дошлялась. Следующий раз вернется коммунисткой… А… наплодила я детей на свою голову… Сниму с детей проклятье… Сниму! Подамся в Ватикан смывать грехи с детей моих непутевых.
— Тогда заодно подавайся и в Мекку, — с ухмылкой отозвался Марко Куприянович.
Мать Соломии была на грани помешательства. Набожная женщина, наслушавшись проповедей, полезла в политику. Теперь политика мстила за ее темноту.
— А при чем тут Мекка?
— Ха! И сынок наш, твой любимец, тоже махнул рукой на твоего папу римского.
— Чего мелешь?
— Не мелю, а признаюсь тебе, как на исповеди: сын просил меня, уезжая, не говорить тебе, что он стал мусульманином. Иначе не купил бы красавицу-берберку…
Мать взвыла, как волчица. Еще бы не взвыть! Жизненные устои набожной семьи католиков рушились, как рушатся стены крепости, подмытые бурными водами горной реки.
В доме Перевышек дождались рассвета, а затем и восхода солнца. Здесь, как заметила и Соломия, солнце всходит на полчаса раньше, чем во Львове, а время исчисляют почему-то по-львовски. Никита, яростный русофил, упустил из виду, что гостья родилась и выросла на Западной Украине, с досадой заметил: «Они хотят всем отличаться. Даже время политизировали — передвинули в прошлое на целый час».
Соломия про себя улыбнулась: это замечание к ней не относилось. Она уже рассуждала и думала, как Перевышки. Каждой клеткой мозга чувствовала: ее, еще не венчанную католичку, приняли слобожане в свою семью как православную. Если Микола православный, значит, и она православная, но если Микола — в недалеком прошлом комсомолец, то, значит, и она в советское время могла быть комсомолкой. Но тогда, по всей вероятности, и ей, как и комсомолке, тетке Миколы, «лесные братья»
