— Садись за руль.
До мойки было не больше километра.
Аскер и Фиттерман постояли в стороне, пока рабочий — пожилой, сухонький заключённый — старательно поливал машину из брандспойта.
— Давно ты здесь? — спросил Фиттермана Аскер.
— С самого основания лагеря. Скоро будем праздновать пятилетие Аушвица. Прибыли сюда в тридцать девятом году. Вокруг было картофельное поле, и ничего больше. А теперь? — Шофёр значительно поджал губы. — Нет, ты погляди вокруг. Город, настоящий город!
— А это что — завод? — Аскер показал на здание с трубами, из которых шёл густой чёрный дым.
— «Завод»! — Фиттерман ухмыльнулся. — Послушай, да ты, оказывается, и вовсе желторотый. Ведь ты в Аушвице, парень!
— Ну так что?
— А то, что дымить круглые сутки здесь может только один «завод» — крематорий.
Крематорий! Теперь Аскер мог не доискиваться причины смрада, которым был отравлен воздух Освенцима.
Из ворот зоны лагеря показалась группа женщин — истощённых, одетых в серые балахоны, свисавшие с плеч длинными грязными лохмотьями.
— Повели на прогулку невест, — сказал Фиттерман.
Окружённые эсэсовцами с овчарками на поводу, женщины куда-то брели, стараясь не отставать друг от друга. Сбоку шла красивая немка в офицерском мундире, с огромным догом на цепочке.
— Оберауфзеерин[86] Мария Мандель, — проговорил вполголоса шофёр, кивнув на немку в мундире.
— Куда их ведут? — спросил Аскер.
— На Унион.
— Унион?
— Завод боеприпасов. Расположен недалеко. Там работает много этого сброда.
Подошёл мойщик со шлангом.
— Ваш автомобиль готов, мсье, — прошамкал он беззубым ртом.
Фиттерман швырнул ему сигарету. Аскер раскрыл портсигар и извлёк ещё две штуки — больше дать он не рискнул, это было бы неосторожно.
Глаза мойщика радостно блеснули. Он схватил сигареты, низко поклонился, отбежал в сторону, закурил.
— Кто же эти женщины? — проговорил Аскер, оглядывая узниц, которые подошли совсем близко.
Мойщик услышал, спрятал сигареты в рукав.
— Я мог бы помочь, мсье.
— Подойди! — приказал Фиттерман.
Мойщик приблизился.
— Ты знаешь их? — спросил шофёр «мерседеса».
— Здесь женщины из разных стран, мсье. Я не знаю всех, но что касается француженок… Вы слышали такое имя: Поль Вайян-Кутюрье?
В сознании Аскера возник образ одного из основателей и руководителей Коммунистической партии Франции, выдающегося деятеля международного рабочего движения, талантливого писателя и публициста. В своё время Аскер с увлечением прочёл его рассказы из сборника «Солдатская война».
— Так вот, — продолжал мойщик, — женщина, идущая в третьем ряду — она в халате, который разодран на боку сверху донизу, и в обмотанных брезентом башмаках, — это его жена, Мари-Клод Вайян-Кутюрье.
— За что она здесь?
— Не знаю, мсье. Мари-Клод — видная общественная деятельница в своей стране. Наверное, провинилась. Вероятно, было за что. О, мсье Анри Петен знает, что делает!..
— Дальше! — потребовал Фиттерман.
— Вы, может быть, слышали также имя Жака Соломона, зятя профессора Ланжевена — видного физика, ученика великого исследователя атомного ядра, академика Пьера Кюри? Поглядите на ту, что идёт рядом с госпожой Вайян-Кутюрье, справа. Это дочь профессора Ланжевена, жена Жака Соломона — Элен Соломон.
Фиттерман присвистнул.
— Смотри-ка! Любопытно, кто это заарканил этакую кралю?
Мойщик, опустив глаза, молчал.
Одна из женщин стала отставать. Видно было, как спутницы пытались принудить её идти, подталкивали, поддерживали под руки. Но ничего не помогало. Узница быстро теряла силы, двигалась все медленнее и вскоре оказалась в хвосте колонны. Здесь она задержалась и, напрягая всю волю, некоторое время шла вровень с другими. Аскер облегчённо вздохнул. Но вдруг лицо женщины исказилось гримасой боли, она вскрикнула, резко качнула головой, как бы отказываясь от борьбы, которую вела сама с собой, вышла из колонны и села.
Аскер взглянул на мойщика. Тот был бел. Рука, в которой он держал сигарету, дрожала.
Оберауфзеерин Мандель обернулась и что-то прокричала заключённой. Та с отчаянием покачала головой.
Колонна продолжала путь. Женщина сидела, обхватив руками голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Шедший последним эсэсовец вытащил пистолет и выстрелил ей в спину. Узница мягко ткнулась лицом в землю и, скрюченная, осталась лежать без движения.
Мойщик обернулся. Он часто дышал, судорожно раскрывая рот.
— Кажется, я знал и её, — прошептал он. — Кажется, это была мадам Майя Политцер, жена философа профессора Жоржа Политцера…
И пленный криво усмехнулся.
4
Кюмметц появился у «бьюика» в сопровождении помощника коменданта лагеря гауптштурмфюрера Кранца. Директор был доволен, улыбался, шутил. Он и Кранц громко разговаривали. Из их беседы Аскер понял, что первые двести рабочих уже подобраны, а сейчас подыщут и остальных. С этой целью Кюмметц и Кранц направляются в зону, где размещены пленные с Востока.
Они уселись в автомобиль Кранца. Машина уже готова была тронуться, когда Кюмметц увидел своего шофёра и подозвал его.
— Поедете с нами, — сказал Кюмметц. — Быть может, придётся помочь в отборе: нам нужно несколько шофёров и механиков.
Аскер сел рядом с Фиттерманом.
Поездка длилась долго — лагерь был разбросан на огромной территории. Побывали в блоках, где содержались чехи, поляки, сербы, словаки.
Наконец эта часть лагеря осталась позади. Машина выехала на дорогу.
— К русским, — распорядился помощник коменданта.
Фиттерман направил машину в сторону, где смутно белели строения. Это были блоки советских военнопленных. Зону окружали две стены из колючей проволоки с оголённым электрическим проводом вверху, по которому шёл ток высокого напряжения. Перед проволокой был ров.
— Район «зондербехандлунг»,[87] — сказал Кранц. — Здесь содержится категория пленных НН.
— Категория «Нахт унд небель эрлас»,[88] — усмехнулся Кюмметц.
— Ого, — воскликнул Кранц, — вы и это знаете!
Кюмметц хмыкнул, иронически скривил губы.
— Все, что здесь творится, не такая уж большая тайна. В Германии знают об Аушвице и не обманываются в отношении того, что в нем происходит. Разве только не совсем точно представляют себе масштабы.
— Да, — задумчиво протянул Кранц, — такое не спрячешь…
Машину помощника коменданта лагеря знали. Ворота раскрылись, и она въехала в зону. Фиттерману пришлось тотчас же принять в сторону — навстречу двигалась большая колонна заключённых.
— Куда это их? — спросил Кюмметц.
— Работать.
— Ловко. — Директор взглянул на часы. — Скоро полдень, а они только отправляются. Вот тебе и особая зона. Да это курорт, а не лагерь.
— На работу их выгоняют с рассветом, — сквозь зубы процедил Кранц. — Сегодня задержались — пересчитывали стадо.
— Это так важно для категории НН? — В голосе Кюмметца звучала откровенная ирония.
Кранц промолчал. Он не забывал, что въедливый старик имеет бумагу от самого Гейнца Упица.
— Много их у вас? — спросил Кюмметц.
— Порядком. Раньше в Аушвице одновременно содержалось тысяч полтораста — двести, сейчас — почти четверть миллиона.[89]
Колонна приближалась. Фиттерман прижал машину к обочине, выключил мотор.
Аскер взволнованно разглядывал узников. Почти никто из советских пленных не имел обуви — ноги лагерников были замотаны в какое-то тряпьё. Лохмотья, заменявшие одежду, едва прикрывали тело. Люди находились в последней степени истощения. Вдобавок почти у каждого чернели многочисленные ссадины и кровоподтёки — на голове, на руках, на теле.
А пленные все шли. Большинство составляла молодёжь — вероятно, бывшие солдаты. Это чувствовалось ещё и по тому, как они стремились идти в ногу, держать строй. На стоявший в стороне автомобиль пленные старались не глядеть.
Один из сопровождавших колонну эсэсовцев отсалютовал Кранцу фашистским приветствием.
— Песню! — скомандовал он пленным, желая доставить удовольствие начальству. — Петь песню, вы, скоты!
Десятка полтора заключённых затянули:
Если весь мир будет лежать в развалинах,
К черту, нам на это наплевать.
Мы все равно будем маршировать дальше,
Потому что сегодня нам принадлежит Германия,
Завтра — весь мир.[90]
Запевалы, которых никто не поддержал, едва добрались до конца куплета и смолкли.
— Снова! — заорал конвоир. — Петь, черт вас побери!
Запевалы повторили куплет, но с тем же успехом. Колонна молчала. И тогда по головам и спинам узников запрыгали дубинки и стальные прутья охранников.
