— Я почти не спал, — признался Дронго, — обдумывал ситуацию. Мне не очень хочется, чтобы сегодня произошло что-нибудь неприятное. Все-таки со школой у меня связаны теплые воспоминания. Может, мы с тобой туда поедем?
— Будут неприятности, — предостерег его Вейдеманис, — если там что-нибудь случится, это свалят на тебя.
— Именно поэтому я и хочу поехать, — вздохнул Дронго, — по утрам обычно бывают занятия, и все учителя заняты на уроках. Я хочу посмотреть, что там изменилось за двадцать с лишним лет.
— Поехали, — согласился Вейдеманис. В школу они приехали через полчаса. Сначала Дронго предложил обойти здание школы. Вокруг был высокий решетчатый забор, пролезть сюда было достаточно сложно. К тому же чуть выше школы располагалась прокуратура республики, где постоянно находились вооруженная охрана и сотрудники милиции.
Спустившись к школьному двору, они поднялись по ступенькам и вошли в здание.
— Раньше здесь была самая большая и самая красивая церковь в Закавказье, — задумчиво произнес Дронго, — говорят, что она была видна даже с моря, когда к городу подходили корабли. Александровский собор. Сохранились лишь его фотографии.
— Что с ним произошло? — спросил Вейдеманис.
— Мог бы и не спрашивать, — мрачно заметил Дронго. — Что произошло в Москве с храмом Христа Спасителя? То же самое случилось и здесь. Церковь взорвали. Но фундамент был такой мощный и так добротно сложенный, что на нем решили построить школу.
— Это нехорошо, — сказал Эдгар, — ты учился в нехорошей школе. Теперь я понимаю, почему происходят все эти убийства. Невозможно построить счастье на взорванном храме. Это недопустимо.
— Согласен, — кивнул Дронго, — но я думаю, что этому месту уже отпущены все возможные грехи. Посмотри на эту табличку. Во время войны в школе был военный госпиталь, и тысячи людей проходили здесь лечение. Тебе не кажется, что грех некоторым образом искуплен?
— Не знаю, — признался Вейдеманис, — иногда я думаю, что нужно было родиться верующим. Так легче жить.
— Я тоже агностик, — признался Дронго, — сложно поверить, что душа моя, прежде не существовавшая, будет существовать сама по себе миллиард лет. Хочется, но сложно. А насчет веры ты тоже не прав. Кто-то из философов заметил, что верующим нельзя родиться. Им можно только стать.
Войдя в вестибюль, они постучали в дверь. Дронго и Вейдеманис обратили внимание на висевшее рядом с дверью объявление. В нем сообщалось, что традиционная встреча выпускников состоится сегодня вечером и всех просят иметь при себе документы, чтобы пройти в школу. Стучать пришлось еще. Дверь открыла невысокая пожилая женщина. Увидев двух посторонних мужчин, она решительно покачала головой.
— Нельзя, — сказала она, — идут занятия. Нельзя никому входить.
— Мы хотим поговорить с директором, — сказал Дронго.
— Он занят, — женщина была преисполнена решимости никого не пускать.
— Нам нужно поговорить, — настаивал Дронго, и в этот момент за спиной женщины появились двое мужчин. Очевидно, они дежурили в школе. Один был в форме капитана полиции. Подойдя к гостям, они попросили их предъявить документы.
— Мне нужно встретиться с директором школы, — сказал Дронго, протягивая свой паспорт. — Я раньше учился в этой школе и хотел бы поговорить с ним.
— Нас предупреждали, что вы придете, — сказал второй незнакомец в штатском, очевидно из министерства безопасности, — но мы думали, что вы появитесь вечером.
— Я хотел бы поговорить с директором, — настаивал Дронго.
— Вы действительно Дронго? — спросил сотрудник службы безопасности. — Извините, но вас все так называют.
— Кажется, да. Но если вы меня не пропустите, я в этом не буду уверен, — пошутил Дронго.
— Кабинет директора на первом этаже, — сказал офицер, — я вас провожу, но вы пойдете один, и желательно, чтобы ваша беседа заняла не больше десяти минут.
Поймите, я и так нарушаю установленные правила.
— Договорились, — кивнул Дронго. Они вместе прошли к кабинету директора. Дронго вошел первым. Директору было лет пятьдесят. Это был один из тех замороченных ежедневной работой людей, которые проводят на службе все свое время. Опасения за школу, за коллектив, за детей, которых ему доверили, сделали его нервозным и мнительным. А трагические события, которые так потрясли выпускников восемьдесят пятого года, заставили его относиться ко всем с особой подозрительностью. Тем не менее, он не стал отменять традиционную встречу выпускников, понимая, что нельзя раздувать еще больший скандал.
Он работал директором уже восемь лет, до этого он был завучем в другой школе. Занятый всю жизнь «педагогическим процессом», он постепенно привык к мысли, что вся оставшаяся жизнь пройдет на этой работе, и потому, смирившись, делал свою работу добросовестно и аккуратно. На Востоке традиционно уважаемого человека называют «учителем». В Азербайджане так уважительно называли каждого, кто был старше. Дронго обратился к директору с традиционным добавлением «муэллим», что означало «учитель».
— Извините, Азиз-муэллим, что я вас беспокою. Знаю, у вас сегодня и без того много забот. Я хотел бы с вами поговорить.
— В каком классе учится ваш ребенок? — устало спросил директор, вставая при виде гостей.
— Вы меня не поняли, — улыбнулся Дронго, — я хотел бы с вами поговорить о сегодняшнем вечере.
— Вы тоже из милиции, — понял директор, усаживаясь на место, — хотя сейчас вас называют полицией. Садитесь, пожалуйста. Кстати, почему вам не нравится слово «милиция»? Это ведь совсем неплохое слово. Мы семьдесят лет говорили нашим ученикам, что полицейские защищают произвол богатых в капиталистических странах, а наша милиция стоит на страже наших интересов. Теперь мы должны объяснять всем, что у нас родная полиция. Глупо, не правда ли?
— Согласен. — кивнул Дронго. — но я не из Министерства внутренних дел. Я не имею к нему никакого отношения.
— Тогда вы коллега Курбанова, — показал на сотрудника министерства безопасности директор, — все понятно. Нами уже интересуется КГБ, или как вас там сейчас называют. Не школа, а какой-то полигон.
— Я раньше учился в вашей школе, — сообщил Дронго.
— Правда? — обрадовался директор. — Когда?
— Больше двадцати лет назад. Еще в семидесятые. Поэтому решил приехать.
— Только поэтому? — спросил директор. За столько лет он научился улавливать малейшую фальшь в голосе.
— Не только, — засмеялся Дронго, — конечно, не только. Я хотел бы поговорить с вами относительно охраны сегодняшнего вечера.
— Это не ко мне, это к ним, — показал директор на сотрудника министерства безопасности.
— Я знаю, что они будут сегодня в школе, — кивнул Дронго, — но мне интересно другое. Как раньше была поставлена охрана, в прежние годы? Кто-нибудь посторонний мог пройти в школу?
— Не думаю, — нахмурился директор, — вообще-то мы не спрашиваем документов, но каждый пришедший называет свой год окончания школы. Сначала все расходятся по классам, где собираются выпускники одного года, а потом идут на общее собрание в конференц-зал. Но у нас всегда бывает охрана. Наши сторожа не пропускают посторонних.
— Я видел вашего сторожа, — улыбнулся Дронго. — Она остается и на ночь?
— Нет, кроме нее у нас еще два сторожа, они-то и остаются на ночь. Оба старики-беженцы, нуждаются в помощи. Вы знаете, многие бежали сюда из Карабаха, не успев взять даже необходимых вещей.
— Они давно у вас работают?
— Один шесть лет, другой три года. Мы ими довольны. Получают, правда, нищенское жалование, но на большее они не претендуют. У одного большая семья, он им хоть как-то помогает, другой инвалид, попал под бомбежку, почти глухой. Оба старика работают честно, у меня нет никаких нареканий. Они посторонних в школу не пустят.
— И еще бывает участковый, — добавил Курбанов, — у них строгий порядок. Чужих они не пропускают. В школе обычно не случается никаких происшествий.
— Скажите, у вас сидят по классам или по годам?
— По годам, конечно, — кивнул директор, — по классам не хватит места. Мы и так объединяем всех, кто кончил школу до восьмидесятого, в несколько классов. Обычно приходят более молодые. А те, кто кончил до пятидесятого года, совсем не приходят. Мало их осталось, совсем мало. Если тогда им было лет семнадцать-восемнадцать, то сейчас под семьдесят. Не хотят видеть друг друга в таком возрасте. Хотя есть один старик, он закончил школу в сорок первом и все равно приходит каждый год. Только никого из его друзей не осталось. Все погибли на войне. Мы проверяли. Вообще тем, кто родился в начале двадцатых, очень не повезло. Многие не дожили до наших дней.
— У нас в семье тоже погибло два человека, — вспомнил Дронго, — два брата моего отца не вернулись с фронта. Один из них пропал без вести, и мы даже не знаем, где его могила.
— У меня отец не вернулся с японской, — вздохнул директор, — так все не правильно получилось. Он вернулся после войны, приехал на лечение в Баку, был офицером связи. Майором. У него были две дочки, и он так хотел сына. Когда уезжал на японскую, уже знал, что будет сын. Вот он и попросил назвать его Азизом, что значит «дорогой, любимый». А сам не вернулся с войны.
