— Фортуна!.. — Костя вздохнул, глядя на Белкина, который уже снова надел свою мягкую фланелевку — И в кого я уродился такой?..
Он не скрывал зависти: Яков Белкин еще по крайней мере хоть сутки пробудет в матросской робе. А может, и больше. Как же, станут ему шить по специальному заказу! А там… Интендант уедет и — поминай как звали. Косте было страшно даже подумать, что его дружки, которые остались на «коробке», могут увидеть его в этой хлопчатобумажной одежонке. Первым делом спросят: что, списали тебя, браток? Или, может, разжаловали в инфантерию?.. Засмеют хлопцы. Как пить дать. В такой гимнастерке лучше не появляться на Примбуле.
— А это что за штуковины? — растерянно спросил Сеня–Сенечка.
— Обмотки, — ответил интендант. — Не видите, что ли?
— А для чего?
— Чюдак, это же роскошная вещь, — сказал Костя Арабаджи. — Я о таких всю жизнь мечтал.
Он держался за живот. На Сеню–Сенечку нельзя было смотреть без смеха.
— Лейтенант, где вы?
Близоруко вглядываясь в лица моряков, интендант искал Гасовского.
— Что там еще? — Гасовский появился из–за автомашины.
— А тельняшки? Распорядитесь, чтобы они их сняли. Мы выдадим новое белье.
— Ну, это ты, дорогой товарищ, брось, — тихо ответил Гасовский. — Тельняшек они тебе не отдадут, понял? Я их лучше знаю. Не отдадут, и все.
Он рассек ребром ладони воздух. Ничего не выйдет!.. Да знает ли этот интендант, что для моряка полосатая тельняшка? Ребята лягут костьми… Глаза Гасовского стали яростными, злыми. Он редко выходил из себя, а тут возвысил голос:
— Будем считать, что этого разговора не было…
Костя Арабаджи, стоявший поблизости, сразу смекнул в чем дело. Как не воспользоваться? Быстро оглянувшись, Костя сунул в карман свою бескозырку.
— Смир–рна!..
Гасовский критически осмотрел свое воинство. Ну и вид! Пираты… Воротники гимнастерок были умышленно расстегнуты, а каски сдвинуты на затылок. К Гасовскому вернулось хорошее настроение. Пройдясь перед строем, он притворился, будто не видит, что никто из ребят не пожелал расстаться с широким флотским ремнем и заменить его зеленым, брезентовым. Гасовский даже подмигнул Белкину: дескать, держись… Белкин стоял на правом фланге в необъятном черном клеше, в фланелевке и бушлате. По мнению Кости, он один выглядел человеком.
Снова пройдясь перед строем, Гасовский громко произнес:
— Выше голову, орлы!..
Сам он, разумеется, все еще был во флотском кителе и надеялся, что ему это сойдет с рук. В крайнем случае придется сменить ботинки на сапоги, и только. Командир он или нет? А командирам должны дать поблажку. И потом у него есть оправдание. Ему несподручно снять китель. Рука–то у него на перевязи.
Кадровый военный, Гасовский, однако, не был службистом. Он не умел заискивать перед начальством и потрафлять ему. Но и на рожон тоже не лез. Гасовский знал, что начальство вправе потребовать от него отчета за каждое слово, за каждый поступок. В любую минуту. И тогда ему придется держать ответ. А посему у него всегда должна быть в запасе парочка–другая веских доводов. Чтобы начальство не застало его врасплох…
Сейчас Гасовский был немного встревожен. Отчего их задерживают? Неужели роту отозвали с передовой не только для того, чтобы переобмундировать? Гасовский терялся в догадках. Он то и дело посматривал на крыльцо. А может, ему пойти в штаб и самому доложить, что люди уже переоделись? Он заколебался. Командир полка отдыхал, и не стоило его тревожить.
Наконец открылась дверь, и на пороге появился молоденький вестовой.
Ну, сейчас все выяснится… Когда вестовой сбежал с крыльца, придерживая рукой тяжелую кобуру, Гасовский ему улыбнулся. Этот паренек теперь ему по гроб жизни обязан. Кто ему подарил трофейный парабеллум? Гасовский… Ну, а долг платежом красен.
Парное дыхание вестового коснулось уха Гасовского. Вестовой благоухал земляничным мылом.
— Не может быть… — Гасовский вздрогнул. У него в роте и так некомплект. Каждый человек на учете.
— Звонил сам командующий… — многозначительно, слегка запинаясь, сказал вестовой. — За ними уже приехали. Моряк и еще один, в кепочке. Сидят у полковника. Вот–вот выйдут…
— Командующий? Ври, да не завирайся…
Если бы сам господь бог позволил командиру полка, Гасовский, пожалуй, удивился бы куда меньше. Но командующий!.. Но может быть. Откуда командующему знать о существовании какого–то Кости Арабаджи или Петьки Нечаева?..
— Я сам слышал…
— А ты часом не перепутал?..
Вестовой даже обиделся. У него, слава богу, еще не отшибло память. Командующий, разумеется, звонил по другому поводу, но напоследок сказал: «Да, вот еще что… Ты запиши фамилии, сейчас я тебе их назову…» И полковник записал на перекидном календаре: «Арабаджи, Нечаев, Шкляр…» Провалиться ему на этом самом место…
Вестовой замолчал, и Гасовский, оглянувшись, увидел полковника. Того сопровождал какой–то капитан–лейтенант. А затем появился и штатский в мятой кепочке–восьмиклинке…
Гасовский вытянулся, поднес руку к козырьку.
Приняв рапорт, полковник спросил:
— Эти хлопцы здесь?
— Так точно… — у Гасовского сперло дыхание. — Арабаджи, Нечаев, Шкляр… Два шага вперед.
Они вышли из строя. Лица у них были напряжены.
— Благодарю за службу, — сказал полковник. — Спасибо, разведчики.
Он каждому пожал руку.
Но почему только им троим? А Белкин? А Гасовский?.. Они ведь все вместе ходили в разведку. Нечаеву было не по себе.
Но тут же все выяснилось.
Полковник сказал, что, видит бог, не по своей воле он их отчисляет из части. Так надо, получен приказ. Сегодня же они поступят в распоряжение товарищей… — Он кивнул на моряка и на штатского, стоявших рядом. — Разумеется, для дальнейшего прохождения службы. — Вот все, что он может им сказать.
— Товарищ полковник… А как быть с этим? — Костя Арабаджи не растерялся и оттянул полу своей гимнастерки. — Разрешите спять?
Полковник переглянулся с моряком.
— Ладно, — сказал он. — Разрешаю. Только быстро.
Они бросились к вещам, которые были свалены в кучу. Костя ликовал. Им возвращают морскую форму, понимать надо!.. Он знал, он чувствовал… Когда–нибудь и им должно же было пофартить!..
О будущем он не думал. Война уже научила его не загадывать так далеко.
А Нечаев смотрел на капитан–лейтенанта. У того на кителе тускло блестели нашивки. Уж не тот ли это моряк, который его разыскивал? Ему слово в слово припомнился рассказ соседки по квартире. Но тогда этот капитан–лейтенант ошибается, Нечаев чемпионом никогда не был…
— Нечаев? Так вот вы где оказались!.. А мы вас искали. И в Севастополь пошел запрос.
— Мне соседка сказала, что приходил какой–то моряк, — ответил Нечаев. — Но я не знал…
Но о том, что его, очевидно, принимают за кого–то другого, он не успел сказать. Капитан–лейтенант отошел и, сказав что–то штатскому в кепочке, пошел в штаб. Тогда Нечаев повернулся к Гасовскому. Хоть руку пожать напоследок…
— Не поминай лихом, лейтенант, — сказал он.
— И ты…
Они обнялись. Нечаев сунул руку в карман и вытащил отцовскую трубку. Гасовский на нее всегда облизывался. И хотя это была единственная память об отце, Нечаев протянул эту трубку Гасовскому.
— Возьми…
— Ну что ты, мой юный друг… — как можно равнодушнее постарался сказать Гасовский. — Я ведь папиросы курю. И вообще собираюсь бросить это дело. Надо беречь здоровье.
Почти насильно вложил он трубку в руку Нечаева.
— Живы будем — не помрем, — сказал он. — Еще встретимся, Нечай. И пустим эту трубку мира по кругу.
Тогда Нечаев повернулся к Белкину:
— Прощай, Яков!..
Но тот буркнул, не поднимая глаз:
— Бувай!..
Под пепельным небом душно тлел сентябрь. Деревья стояли недвижно. Трава под ними была жухлая, жесткая. Нескошенная, она низко стлалась по земле.
Кабина полуторки задевала за ветки акаций, стоявших вдоль дороги, и они со свистом хлестали по ней.
Потянулся пригород.
Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка лежали в кузове на брезенте, растянутом поверх кипы флотских брюк, бушлатов и фланелевок. Костя курил и глазел но сторонам. Он вглядывался в пустые окна, ощупывал взглядом груды кирпича и опрокинутые афишные тумбы. Он был как пришибленный. Неужели это и есть красавица Одесса?..
Впереди пусто ржавели трамвайные рельсы.
Нечаев же смотрел только на эти рельсы, покорно ложившиеся под полуторку, и думал о том, что за последний месяц город стал каким–то другим. В начале августа он был еще веселым, шумно готовился к обороне, его окна как бы с удивлением прислушивались к далекому орудийному гулу, тогда как теперь это был хмурый фронтовой город, привыкший к ежедневным бомбежкам, унылым очередям за хлебом и водой, к прогорклому дыму пожарищ. Улицы–морщины избороздили его постаревшее и осунувшееся лицо.
