Но Шмидт как-то не походил на обычного коммерсанта. Было в нем что-то подозрительное. Солидное, сонное спокойствие, отличавшее его от прочих гостей баронессы, не соответствовало выражению глаз — напряженных, внимательных даже тогда, когда он как бы дремал с сигарой в зубах. За столом он разбавлял шнапс содовой водой, чего никогда не делают немцы.
И потом — почему у этого богатого, как он заявил, привыкшего к путешествиям человека в комнате стояли новехонькие немецкие фибровые чемоданы и столь же новый несессер с туалетными и бритвенными принадлежностями? Среди разложенных на столе и на кресле личных вещей Шмидта не было ни одной иностранного происхождения. А ведь богатые немцы — Иоганн знал это — всегда предпочитали заграничные изделия отечественным. И Шмидт, едва они вошли в его комнату, скинул с ног с большим облегчением новые ботинки и остался в одних носках: комнатных туфель у него не оказалось.
Кроме того, когда Шмидт переодевался в пижаму, Иоганн отметил мощную мускулатуру его торса и два вдавленных круглых шрама, напоминающих оттиски монеты с рубчатыми краями, — такие шрамы остаются на теле после пулевых револьверных ранений. На тумбочке у Шмидта стоял накрытый ковриком многоламповый приемник, в то время как в генералгубернаторстве уже давно было приказано пользоваться только слабенькими, так называемыми "народными" радиоприемниками.
Иоганн решил в самое ближайшее время навести справки об этом гамбургском коммерсанте.
Лансдорф недавно прилетел из Берлина и сейчас отдыхал, лежа на диване с книгой в руках. Не отрывая глаз от страниц книги, он выслушал рапорт Вайса. Похвалил:
— Это вы хорошо придумали: воспользоваться вашим знакомством с баронессой для того, чтобы произвести благоприятное впечатление на нашу русскую агентку. Как вы ее находите?
Вайс уклончиво ответил, что чувствует она себя неплохо.
— Я спрашиваю, верите ли вы, что, давая согласие работать на нас, она действительно руководствовалась желанием отомстить за своего репрессированного отца?
Иоганн увидел глаза Лансдорфа. Сузившись наподобие прорези прицела, они в упор смотрели на него поверх страниц книги, и притом с таким жестким выражением, какое бывает, когда человек прицеливается, чтобы убить.
Он понял, как опасно для него сейчас малейшее притворство. И сказал решительно:
— Нет, не верю.
Лансдорф опустил книгу. Он улыбался, глаза его смягчились.
— Я тоже не верю, — сказал он. — И не верю не потому, что в гестапо могли известными способами внушить ей эту мысль и, очевидно, внушили. Я не верю ей потому, что в последнее время посещал третий отдел во время допроса русских, подлежащих ликвидации. И открыл одну весьма любопытную закономерность.
Во время допросов работники контрразведки пытались добиться у русских, чтобы те подтвердили или дополнили факты, характеризующие те или иные отрицательные стороны их жизни. И русские опровергали эти факты, хотя следователям они были известны из советской печати. А знаете, почему отрицали? Потому что считают, что о дурных сторонах своей жизни не должно говорить с противниками. Это оскорбляет их советское достоинство.
Ведь они убеждены, что все эти отрицательные стороны их жизни — лишь временное явление.
— Вы тонкий психолог, герр Лансдорф.
— Нет, тут дело не в психологии. Эта черта характерна для представителей молодого поколения русских. Наша агентка, как и те, другие, лжет нам.
Даже если ее отца арестовали, она уверена, что это судебная ошибка и ничто другое.
— Но ведь кто-то персонально виновен в том, что его репрессировали, и она, возможно, руководствуется чувством мести.
— Коммунисты против террористических акций.
— Она не по политическим мотивам, а по личным...
— Вы говорите глупости, — отрезал Лансдорф.
— Нет, не глупости, — решительно возразил Вайс. — Она взбалмошная, инфантильная, с болезненным воображением. Выбросила на дорогу мои деньги. Чуть не удрала от меня из гостиницы с каким-то красавчиком. Она, в конце концов, просто истеричка. Но вместе с тем вела себя у баронессы с большим достоинством, как и подобает дочери крупного военного деятеля.
— Это любопытно, — задумчиво пробормотал Лансдорф. — Психическая неуравновешенность плюс взвинченное воображение... — Спросил отрывисто:
— Вы знаете о воздействии на человеческий организм скополамина в соединении со снотворным?
— Если не ошибаюсь, впервые этот препарат был удачно применен на Ван дер Люббе?
— Возможно, — сказал Лансдорф. И строго добавил: — Но, во всяком случае, мне это не известно.
— Слушаюсь, — почтительно наклонил голову Вайс.
— Значит, вы меня поняли?
— Безусловно. — И добавил огорченно: — Очевидно, я не оправдал ваших надежд.
— Почему?
— Вы заменяете меня препаратом.
— Ах, так, — улыбнулся Лансдорф. — Ну что ж, наблюдайте, как вы считаете нужным, за этой девушкой, Иоганн, а теперь ступайте. Я хочу отдохнуть.
Впервые Лансдорф назвал Вайса по имени. Это было радостной неожиданностью. Ведь за этим скрывалось самое главное — особое доверие Лансдорфа, которое Вайс не только не утратил, а еще более упрочил.
Все дни, пока девушка гостила у баронессы, Вайс занимался обычной своей служебной работой в расположении "штаба Вали".
Среди новых, недавно прибывших курсантов оказались люди, рекомендованные подпольными лагерными организациями. Но Вайс теперь получил возможность не вступать с ними в непосредственное общение. Для этой цели у него был связной по кличке "Нож" — моряк-десантник, который успешно справлялся с возложенными на него обязанностями и, в свою очередь, имел связного.
Когда, обледенев, лопнул один из тросов на высотной антенне радиостанции штаба и немецкие солдаты оказались бессильными устранить повреждение, Нож с разрешения Вайса забрался на почти тридцатиметровую мачту и, работая, как акробат под куполом цирка, поднял и закрепил трос. Это дало Вайсу возможность устроить его на постоянную должность ремонтника. Нож понравился немцам своей отчаянной смелостью. На допросе у Дитриха он так объяснил мотивы, по которым решил пойти на службу к немцам:
— Я же циркач. — И дал пощупать твердые бугры своих бицепсов. — Силовик международного класса. А дома у нас мускулатуру не ценят, значок или медальку повесят — и все. А у вас, говорят, за каждый выход — большие деньги. — Попросил: — Вы уж меня, пожалуйста, как отслужу, в цирк наладьте, в благодарность согласен вам лично проценты отчислять.
— Абсолютный болван, — с удовольствием констатировал Дитрих.
Шесть курсантов из диверсионной группы погибли во время занятий от внезапного взрыва подрывных снарядов. Нож сказал Вайсу, плутовато щурясь:
— А я при чем? Меня там не было. Не соблюдали техники безопасности, — и все. А потом, чего их жалеть? Сволочи. Пробовал распропагандировать — ни в какую. Ну, бог их и наказал.
— Значит, этот бог наловчился так взрыватели ставить, что они раньше времени срабатывают?
— На то он и бог: соображает! Но зато вместо них еще двух убедил.
— Как?
— Очень просто. Говорю одному про другого: "Ты у него в вещах пошарь, особо под стельками ботинок. Чего найдешь — доложи". И другому такое же задание дал. Докладывают после: "Ничего нет". Все понятно, ребята с перспективой.
— Почему?
— Да я же самолично им листовки подложил. Вот, выходит, оба мне и попались, как цуцики. Побил я каждого. Конечно, осторожно, чтобы не покалечить. Не признаются. Ну тогда я им признался. Обрадовались.
Зачислил в кадры.
Таких счастливо выявленных людей Вайсу удавалось направлять в другие школы. Каждая тройка имела одного связного, которому поручалось держать связь через тайники. Это была кропотливая, скрупулезная работа, требующая педантичной точности и постоянного наблюдения. Труднее всего, пожалуй, было сдерживать самодеятельную инициативу: люди, обрадованные, что вновь могут бороться с врагом, слишком нетерпеливо рвались к борьбе.
Так получилось и с Гвоздем. Он все-таки согласился лечь в госпиталь.
Дитрих, с упорством маньяка одержимый своей "новаторской идеей", уговорил Гвоздя полечить ногу, хотя Гвоздь и знал, чем ему грозит госпиталь. И даже прямо сказал об этом Дитриху.
Но Дитрих ничуть не смутился.
— Это будет гениальный способ маскировки. Диверсант- инвалид.
Грандиозно! Такого еще никогда не было. Я очень прошу вас. Подобный случай достоин быть записанным на страницах истории.
Вайсу удалось убедить Лансдорфа, чтобы тот запретил опасный эксперимент.
Он сказал, что в результате будет потерян ценный, уже проверенный агент.
Человек, став инвалидом, рано или поздно осознает свою неполноценность и, утратив психическую устойчивость, рассчитывая на жалость окружающих, в конце концов явится с повинной.
