“Ну, ну, не робей, Одиссей!” — говорю я себе и, бросив последний взгляд на окна, решительно направляюсь к подъезду. Площадь и ратуша с ее непревзойденными часами остаются за спиной — ненадежный тыл, в котором я не сумел отыскать даже намека на присутствие советника Цоллера. Машины, обгонявшие фаэтон, и другие — те, что у ратуши, — все как на подбор были с местными номерами; никто не слонялся без дела возле особняка, и оставалось надеяться, что Цоллер или его люди не пренебрегли соблазнительными удобствами маленького кафе, расположенного прямо напротив ратуши. Из него, по-моему, легче всего вести наблюдение.
В парадном я нажимаю кнопку освещения и, прежде чем лампа гаснет, оказываюсь на втором этаже перед единственной дверью — массивной, с фаянсовой ручкой и бронзовым “глазком”. Я снимаю кепку и расстегиваю пальто: черный мундир СС должен послужить мне пропуском. Хорошо пронафталиненный и выглаженный, он ждал своего часа в шкапчике, куда ночной сторож Франц Леман вешал по утрам халат Кто мне откроет — ординарец или горничная? А что, если Варбурга нет? Почему то мне вспоминается лошадь в шляпке из соломы — костлявый одр с тощим хвостом, и я совсем не к месту рисую в воображении четверку мекленбургов, цугом влекущих катафалк с плюмажиками к месту последнего упокоения и вечной тишины…
Звонок, ожидание, шаги… и:
— Господин фон Варбург дома?
Горничная, в кружевах и с таким непроницаемым лицом, будто ее обрядили в маску из подкрашенного косметикой алебастра, вышколенно распахивает дверь и принимает у меня кепи. Черный мундир сделал свое дело, не породив у стража сомнений, что я имею право войти.
— Как прикажете доложить?
— Штурмбанфюрер Эрлих! — говорю я.
— Соблаговолите ждать.
Ну что же, подождем. Мне, признаться, очень нужна минутная передышка. Много препятствий позади, но и впереди не гладкая дорога, по которой Одиссей без забот и хлопот пойдет себе шагом праздного гуляки, любуясь рассветами и закатами.
Под высоким потолком нежно и печально поют подвески люстры. Стуком высоких каблуков горничная заставляет их резонировать и звук, сродни перезвону колокольчиков, словно бы оттеняет тишину. Я жду Варбурга и всем телом ощущаю его приближение, оттуда из глубины квартиры, возникнет он, и все начнется, и будет длиться час или два, пока над эмоциями и волей не возобладают законы элементарной арифметики, гласящие, что два плюс два равно четырем, при всех условиях четырем, и ни деньги, ни пуля, ни просьбы не в силах опрокинуть мир вверх дном и ниспровергнуть аксиому.
Рослый блондин в сером костюме и с лицом еще более непроницаемым, чем у горничной, выходит из глубины коридора и с ног до головы осматривает меня. Делает он это не считаясь с приличиями, очевидно, не задумываясь, приятно ли мне это или не очень. Он не торопится заговорить, а когда произносит первые слова, я поражаюсь его голосу, низкому, с бархатными нотами. Оперный певец, да и только!
— Штурмбанфюрер Эрлих? Я провожу вас.
И все. Полное бесстрастие. Нет даже удивления по поводу несоответствия между званием которое я себе присвоил, и мундиром, хотя и без погон, но фасоном и качеством свидетельствующим, что владелец его всего-навсего унтер офицер СС. Мысль, что Варбург подозрительно хорошо готов к встрече, приходит мне в голову, но я тут же расстаюсь с ней, сообразив, что тогда Одиссею вряд ли довелось бы добраться до Бернбурга.
Дверь еще дверь, и третья — в левом углу. Мы подходим к ней и блондин, ни слова не говоря, нажимает ручку. Он намного выше меня и к тому же сильнее и моложе, пистолет оттопыривающий пиджак на груди, тоже дает ему преимущества. Оценив все это я не делаю попыток отступить и вхожу — поздний гость, явившийся без пригласительного билета.
Я так долго и трудно добирался до Варбурга, что не испытываю ни возбуждения, ни боязни разочарования. Нет даже облегчения, возникающего, когда путник видит конец пути. В общем-то до привала далеко, и Варбург, стоящий спиной ко мне у окна, при желании может это подтвердить.
Дверь закрывается, и мы остаемся вдвоем. С минуты на минуту формула 2 + 2 = 4, пущенная в ход, положит конец колебаниям и все поставит на места. Не о ней ли думает Варбург медлящий повернуться к гостю лицом?.. Я переступаю с ноги на ногу и рассматриваю бригаденфюрера — его спину, обтянутую черным сукном. Серебро на правом плече и красная лента на рукаве — слишком яркие и праздничные краски для столь будничного дела, как наш разговор.
Варбург поворачивается и в третий раз за последние минуты я вижу маску серый гипс, иссеченный резцом и застывший в абсолютном покое.
— Прошу садиться.
Голос под стать маске, без признаков выражения. Я вслушиваюсь в него и в скрип шагов за дверью и жду, когда наконец бригаденфюрер соизволит выйти из транса.
— Здесь можно курить?
— Что? Разумеется курите. Вы давно здесь?
— В Бернбурге или вообще?
— Вообще… Хотя что я, боюсь, вы сочтете меня бестактным.
Почти светская беседа, в которой каждая из сторон ждет, кто выстрелит первым. Маска на лице, блондин с пистолетом — сценические атрибуты, не более; Варбург не вчера появился на свет божий и, удирая из Парижа, понимал, что если не с Одиссеем, то с его людьми придется когда-нибудь встретиться. Он готов к разговору, не светскому — деловому, и я вдруг с беспощадной ясностью осознаю, что угодил в капкан.
Носком ботинка я подвигаю к себе легкую банкетку на тонких, как у козы, ножках и сажусь. Два английских центнера
[7]
заставляют хлипкую конструкцию заскрипеть и покачнуться. Я откидываюсь к стене и, выгадывая время, обвожу комнату взглядом. Она просторна и светла. На потолке, вокруг высоко поднятой люстры, выпуклые венки и рожки — боевые или охотничьи. По углам — четыре горки с фарфором и баккара, фигурная бронза накладных украшений и костяная белизна лака. В центре — письменный стол, даже не стол, а нечто воздушное, с решеточками и завитушками, несколько кресел в том же стиле и чуть поодаль мраморная Юнона — превосходная копия из италийского мрамора. Если я в капкане, то, надо сознаться, обрамление для него Варбург выбрал изящное. Не ловушка, а райский уголок, далекий от грубой действительности января сорок пятого…
— Нравится? — спрашивает Варбург равнодушно, убивая паузу.
Я киваю с видом знатока.
— Весьма эффектно. Луи тринадцатый?
— Мария Антуанетта, если угодно.
Сойдет и Мария. Важен не сам стиль, а нечто другое, угадываемое за ним… Райский уголок или бегство от действительности, от самого себя, войны и страха?
— Здесь очень мило, — говорю я. — Так о чем мы? Когда я приехал? Не слишком давно. У вас нет других вопросов?
— Нет, почему же. Зачем вы назвались Эрлихом? Штурмбанфюрер мертв, и вы кощунствуете.
Легкая угроза, едва уловимый намек заставляют меня улыбнуться и беззаботно помахать рукой. Достав коробок, я прикуриваю и, дав спичке догореть, дую на нее, разгоняю тонкую, как нитка, струйку чада.
— Не начать ли нам? — говорю я по-английски. — С Эрлихом все понятно. Если помните, его имя должно было служить нам паролем. Так мы договорились в Париже. Или нет? Только, умоляю, не ссылайтесь на слабую память.
— Паролем? Только для телефона, — говорит Варбург. — Продолжайте!
Английские фразы в его произношении звучат, как немецкие команды. Я прислушиваюсь к скрипу половиц за дверью и тычу пальцем через плечо.
— Если кто и искушает судьбу, так это вы. Зачем вам понадобилось вводить в игру четвертого? Горничная, вы, я — этим можно бы и ограничить круг. Я же не институтка, Варбург, и не теряю сознания при виде молодцов с парабеллумами под мышкой. Кто он такой? Ваш телохранитель?
— Мой племянник Руди. Он не опасен.
— Личная преданность, любовь к вашей персоне и все такое прочее? В вашем ли возрасте и при вашем ли опыте рассчитывать на это?
— Каждый рассчитывает на свое.
— Слишком глубокомысленно. Не прикажете ли понять что вы отказываетесь от сотрудничества? Если так, то вы действуете опрометчиво, Варбург, и забываете, что оно возникло на солидной базе.
