голландцев вообще пристрастие к неинтересному кино. Размеренная жизнь, скучное кино. Развлечения носят характер неожиданный и пронзительный: могут выстрелить, ударить по голове или подсыпать какую-нибудь дрянь.
В гостинице становится все свободней, постояльцы съезжают один за другим. Азат исчез с концами. Билл в больнице пришел в сознание, начал говорить, но о выписке речь не будет идти еще с месяц. Лиз уже побывала у него, а я не успел, и теперь она еще и справедливо злится за мое невнимание к другу.
По-хорошему, надо было и мне съехать наснятую квартиру к старику-пропойце. Но пока не выявлен чужой в возглавляемой Сибилевым группе опекунов, этого делать нельзя. Эта квартира должна оставаться чистой, а контакты с коллегами могут ее засветить.
Дом Китона складывается, как карточный. Он чудом остается жив. За стеклянной стеной телевизионной раздается телефонный звонок. Выходивший в этот момент из холла Соломон снимает трубку. Он стучит в стекло и жестом просит меня выйти.
Голос Воропаева в трубке любезно приветствует меня и официальным тоном сообщает:
— Тебя завтра хотят видеть. Встретимся…
Воропаев пытается диктовать адрес частной квартиры в западной части Амстердама. Отчетливо представляю стоящего рядом с ним Сибилева, который слушает разговор с непроницаемым ликом индейского вождя на военном совете.
Я очень скоро прерываю Воропаева недовольным возгласом:
— Э, нет, так не пойдет. Знаю я ваши квартиры. Встретимся на людях.
И в свою очередь называю небольшое кафе недалеко от здания парламента. Сейчас самое время напомнить ему о высказанной мной просьбе. Но Воропаев старается убедить в своем варианте:
— Смотри, конечно. Но у нас длинный разговор, а наша квартира ближе к твоей гостинице. О тебе думаем.
— Спасибо за заботу. Но встречаться будем в кафе. Что, Олег, принято решение?…
Без малейшей паузы Воропаев так же непринужденно отвечает:
— Да-да. Мы друг друга понимаем. Хорошо, пусть будет кафе. До встречи.
И, не прощаясь, вешает трубку.
* * *
Сидя за столиком кафе в компании коллеги поджидая Соловьева, Янус впервые за эти дни чувствовал громадное облегчение. Эпопея с Соловьевым шла к завершению, и финал был именно таким, каким он с самого начала хотел его видеть. Соловьев не пострадал, операция завершалась в ближайшие дни. А дальше можно было перевести дыхание и спокойно подумать о будущем.
Сейчас это будущее рисовалось Янусу совсем иначе, чем раньше. Когда сделка пройдет, груз пересечет границу, деньги за работу будут получены, тогда и торговаться с Ван Айхеном можно будет совсем по-другому. С Ван Айхеном и тем, кто за ним стоит.
В том, что за всей кутерьмой стоят чьи-то спецслужбы, у Януса сомнений больше не было. Слишком целенаправленно все происходило, слишком умелая чувствовалась рука.
Сейчас он уже не сомневался и в том, что груз, который он помогал переправить через границу России, не был коммерческим. Нетрудно было представить, что в действительности могло поставляться на юг России и транзитом в Среднюю Азию. Но эта поставка была платой за свободу, которую он сможет получить, обязательно получит у Ван Айхена.
И тогда можно будет не просто отойти от дел, можно будет отплатить Ван Айхену, подставив его. О, сколько способов расплаты с Ван Айхеном он сложил в голове! Раздавить его бизнес и сдать Интерполу — самое малое, что стоит сделать. Лучше всего…
В кафе вошел Соловьев.
* * *
Трое коллег скучают за столиком открытого кафе, еще двое незнакомых молодых людей томятся в машине у самой бровки тротуара. Для полноты впечатлений здесь не хватает еще двух-трех человек Ван Айхена и кого-нибудь от голландской полиции. В цирке это называется парад-алле, финальный выход, в котором участвуют все занятые в программе артисты.
При моем появлении в кафе трое главных действующих лиц заметно напрягаются. Один из них сейчас изо всех сил старается подавить разочарование. Что ж поделаешь, всех нас рано или поздно постигает разочарование. До сих пор это было исключительно моим уделом. Что характерно, никто не встает пожать мне руку, потрепать дружески по плечу и поинтересоваться самочувствием. Более того, лица коллег становятся постно-гадливыми, как у пастора при виде грешника.
— Что это вы сегодня в полном сборе? Вы кафе снимали заранее, по предварительной заявке, или заняли его явочным порядком? И что случилось, отчего это пасмурное настроение?
Как и следовало ожидать, Сибилев решительно отказывается поддержать предложенный дружеский тон. Он ждет, пока я сяду, и затем сухо произносит:
— Мы внимательно следили за тобой все это время. У нас накопилось много вопросов.
— Любознательность — свойство живого и глубокого ума. Я открыт для диалога. Спрашивайте, и я постараюсь ответить.
— Что произошло в доме у профессора, к которому ты ходил в гости?
— Хороший вопрос, — начал Сибилев с самой сути. — Нуте-с, теперь главное состоит в том, чтобы не сболтнуть лишнего. По крайней мере один из присутствующих ни в коем случае не должен быть посвящен в детали раньше времени. Иначе вся моя затея рухнет, как соломенный домик известного сказочного персонажа. А мне хотелось бы верить, что я-то как раз свою конструкцию построил из камней.
— Я же все рассказал Игорю. Умер профессор. Работа нервная, организм подвел. Так, знаете, грохнулся, я даже испугался. Столик журнальный головой разбил. Столешница там, правда, стеклянная, дерево было бы попрочней.
— А куда делись те двое, что входили в дом позже?
— Не знаю, не видел. Наверное, я с ними разминулся.
Сибилев не проявляет ни малейшего раздражения, хотя его слова звучат отчасти обидно:
— Не прикидывайся идиотом. Где это ты мог с ними разминуться? В частном доме из трех комнат и с одним входом?
Как говорили мне сведущие люди из числа следователей, при недостаточности доказательной базы лучший выход для подследственного — тупое молчание. Большого ума для проведения такой тактики не требуется, и я воздерживаюсь от ответа.
— Что ты узнал о Ван Айхене и его организации?
— Ничего особенного. Вы ведь материалами тоже не особо помогли. Надо дальше копать.
Этот ответ, как и предыдущие, совсем не ответ, но Сибилев терпеливее, чем кажется.
— Ну хорошо, а где Азат из вашего семинара?
— А пес его знает. Мы с ним выпили в ресторане, и он уехал. Он еле живой был, мало ли куда его понесло. Может, ему захотелось продажной любви, и он подался к женщине. Он все время о женщинах болтал. Редкий бабник.
Сибилев впервые оживляется:
— Кстати, о женщинах. Чего я от тебя не ожидал, так это ночевки в квартале красных фонарей.
Сильный ход, я чувствую, как заливаюсь краской. Значит, той ночью они следили за мной.
