Все это удалось узнать у них лишь глубокой ночью. В начале пятого утра мы разбудили крайне недовольную молодуху, ведавшую воротами мотеля, — по каким–то, уж не помню, причинам, она долго не хотела нас выпускать, — и были у нужного километрового столба без четверти семь.
На нашу беду в это же место и в это же время прибыла команда дорожных ремонтников. Такой ранний трудовой энтузиазм мог бы поставить в тупик, но сразу было видно, что это не гебисты. Простые, дочерна загорелые ребята, думаю, они просто хотели начать по утреннему холодку и закончить до жары. И все же тащить сумки из леса прямо на глазах у них было негоже.
Мы проехали вперед ровно столько, чтобы перелом дороги скрыл нас от их глаз, метров триста, вероятно. Алекс остался в машине, а я, проклиная все на свете, углубился в лес и побрел назад параллельно шоссе через какой–то мокрый бурелом, пытаясь представить себе, каково мне будет тащить сумки в обратном направлении и сколько их окажется. Это я таким способом отгонял другую мысль — о том, что, скорее всего, не найду ничего вообще. Даже когда, что называется, пляшешь от печки, следуя точным указаниям, найти спрятанный предмет не всегда просто, я же захожу совершенно с другой стороны, практически на ощупь и наугад. Где сейчас исходный километровый столб? По–моему, я одолел уже на двести метров больше, чем нужно. И тут я увидел сумку.
Сумка была всего одна, но громадная, ростом мне до пояса и туго набитая. Серая, на колесиках, она торжественно стояла, ни от кого не прячась, посреди маленькой поляны. Особенно удивляться по этому поводу времени не было, и я потащил ее уже знакомым путем обратно, колесики в лесу были без пользы.
Я не прошел и сорока метров, как увидел одного из дорожных рабочих, он был гол по пояс, но как будто в белой майке, это он так загорел. Что его сюда занесло? Если он отправился до ветру, ему не было необходимости углубляться так далеко в лес, да еще такой мокрый и негостеприимный. Он смотрел на меня с тупым вниманием, в котором не читалось даже нормального человеческого любопытства. Можно было подумать, что он привык видеть, как по местным лесам таскаются городские обыватели с новехонькими заграничными баулами больше натуральной величины. Заговорить с ним в этот момент было бы с моей стороны роковой ошибкой, и я прошел мимо него, как мимо памятника Ленину, взвалив свою ношу на плечо.
В самом деле, что он тут делал? Я бы скорей додумался до ответа, если бы не опасался совсем другой встречи. Как–то по телевидению показывали один из обожаемых мною фильмов про наших бесстрашных чекистов. Не «Заговор против Страны Советов», который я уже вспоминал, а какой–то игровой фильм с «документальными» вставками.
Одна из вставок такова: товарищи из органов лежат в засаде в очень похожем лесу, лежат много часов, энергично жалимые комарами. Наконец, под видом грибника появляется военный атташе одной западной державы, так и сказали — «одной западной державы», и вместо гриба хочет (хитренький!) поднять булыжник, непонятно как оказавшийся в лесу. Этот булыжник на самом деле — шпионский контейнер, и едва презренный лжегрибник берет его в руки, к нему с пятнадцати сторон кидаются мокрые и ликующие охотники на шпионов, я никогда не видел, чтобы люди так быстро бегали, да еще через коряги. Мне кажется, я тоже ликовал в тот момент (сила искусства велика!), что тайна то ли лучей смерти, то ли усыпляющих радиоволн, то ли чертежа искусственной мухи, способной влететь в любой генштаб и там сфотографировать любую карту, не досталась иностранцам.
Чего я боялся, так это подобной засады. Ну, может быть, не такой роскошной. Именно поэтому смысл лесной встречи дошел до меня, когда мы с Алексом уже катили к Москве. Сумок, видимо, было две, мы с датчанами по какому–то непонятному наваждению, говоря о грузе, использовали английское слово «goods» — товары, и я забыл спросить у них, сколько же мест «товара» они оставили в лесу. Оно и понятно, меня больше заботило точное описание места, я страшно боялся, что мы его не найдем из–за какого–то пустякового, но неправильно понятого словца.
Так вот, наш доблестный ремонтник то ли еще вчера увидел, как иностранцы таскают что–то в лес, то ли сегодня рано утром набрел на полянку случайно, но, как бы то ни было, именно он утащил первую сумку в какое–то известное ему место и сейчас пришел за второй.
Скорее всего, рассудили мы с Алексом, парень никуда не заявит, к тому же совершенно невероятно, чтобы он запомнил номер нашей машины. Правда, он мог запомнить саму машину — цвет, марку. Береженого Бог бережет, поэтому мы у Вязьмы свернули на Ржев, от Ржева поехали на Тверь (тогда, пардон, Калинин), оттуда на Кимры и Дубну и въехали в Москву с севера, через Алтуфьевское шоссе. Не представляю, что сделал предприимчивый дорожник со своей находкой.
Когда много лет подряд занимаешься одним и тем же, не обязательно делаешь это все лучше и лучше. Бывает и наоборот — делаешь все хуже и хуже. Наша деятельность была такого рода, что усовершенствовать ее было довольно сложно; какие–то коррективы мы, бесспорно, внесли, но несущественные. В целом, повторюсь, нами каким–то образом сразу был найден почти идеальный алгоритм, улучшить который оказалось трудно, зато ухудшать можно было сколько угодно. Когда все идет излишне гладко, когда жизнь перестает держать тебя в напряжении, начинаешь, понятное дело, непозволительно расслабляться.
Расслабились и мы, я–то уж расслабился вне всякого сомнения. Я не раз позволял себе, например, приехать вместе с иностранцем на его машине, если она, конечно, не была очень броской, прямо к подъезду или во двор дома, где мы остановились, обычно это бывало в Питере (ну, разумеется, не ко всякому подъезду и не во всякий двор), внести мешки или сумки в четыре руки или в шесть рук, сколько было, в квартиру и на этом закончить операцию. Я даже начал развивать теорию, что этак меньше риска. Если вы твердо знаете, что за вами не следят, — конечно, меньше. Но кто может твердо это знать?!
В июне восемьдесят девятого приятель предоставил мне квартиру в самом центре города, огромную профессорско–лауреатскую квартиру с камином и окнами на Марсово поле. Лестница в нее вела из внутреннего двора, всегда совершенно безжизненного. Въезд во двор был с Марсова поля. Двор имел и второй выход (но не выезд), в Аптекарский переулок, через сквозной подъезд.
Столь идеальное расположение дома — он, кстати, именуется у старожилов «дом Адомини», кто такой Адомини, не знаю, — соблазнило меня на следующее: я объяснил какому–то очередному англичанину, что ему надлежит в десять утра въехать под арку с Марсова поля во двор, где я буду его ждать. В предшествующую ночь я почему–то, забыл почему, заночевал в другом месте; помню, это было где–то в дальнем конце Васильевского острова, только не помню, у кого. Я проспал и выскочил на улицу в половине десятого. Было воскресенье, улицы напоминали пустыню. Каким–то чудом я уговорил владельца инвалидного автомобиля домчать меня до Марсова поля и все–таки опоздал.
Белый как мел англичанин ждал меня во дворе, оказывается, уже минут пятнадцать — он, на беду, приехал чуть раньше срока. Хорошо еще, приезжал он не впервые и помнил меня по какому–то предыдущему визиту. Это помогло ему сохранить веру в то, что я все–таки появлюсь. Когда же мы внесли с ним какие–то особо сложные баулы и саки в прихожую, я услышал шум воды в ванной и пение. Пела приехавшая из Америки сестра хозяина квартиры, она имела свою связку ключей. Времена менялись, в восемьдесят девятом такое уже стало возможно — еще не для нас, но уже для «них».
В общем–то, все обошлось: англичанин меня дождался, а подозрительный груз я успел оттащить в отведенную мне дальнюю комнату за миг до того, как новая американка в сатиновом, еще доэмиграционном халатике покинула ванную. В этот раз моя небрежность не была наказана.
Помню вдвойне недопустимую поездку в августе предшествовавшего года — во–первых, без кого бы то ни было из коллег для помощи и подстраховки, а во–вторых, со всем семейством. Одно издательство, с которым мы с Алексом были долго и бесплодно связаны, имело квартиру для приезжих в большом доме слева от гостиницы «Прибалтийская», и я мог целую неделю бесплатно этой квартирой пользоваться. Для такого случая я с женой, сыном и годовалой дочкой прикатил в Ленинград на «Ниве» Алекса.
В течение недели прибыли две команды и обе освободились от привезенного товара с описанной выше обворожительной простотой: мы подъезжали к подъезду и втаскивали все, что требовалось, в издательскую квартирку на втором этаже. Одна сложность, правда, оставалась. Моя жена, естественно, была во все посвящена с самого начала, хотя никогда в операциях не участвовала, шестнадцатилетний же Ваня ни о чем не знал, хотя, быть может, и догадывался.
