В голове Савченко мелькнула догадка, что Степан Гузенко, сосед тети Глаши, был, кажется, последним заказчиком Николаева и коль провожал его за реку, то может быть как раз тем последним человеком, который видел Николаева в роковой вечер 17 марта. И по времени все совпадало. В поздний час расстался Николаев с Гузенко. Но как и где?
— Как был одет портретчик? — спросил Савченко у тети Глаши и уже не в первый раз услышал описание одежды Николаева:
— Он был в шапке-ушанке, в пальто, а ботинки с «молнией».
Выяснив у разговорчивой бабки также, в чем был в тот вечер ее сосед Гузенко, Савченко получил ответ:
— В куртке на меху да в валенках.
Выговорившись, тетя Глаша успокоилась и спросила:
— Когда ж мне ваша контора деньги взыщет с него и карточку?
— Скоро, тетушка, скоро. Я и приехал для того из комбината, где портреты делают. Разузнать приехал, как было все. Вышлют вам карточку, не беспокойтесь, а пока до свидания.
Только тетя Глаша услышала — вышлют, не беспокойтесь — совсем обозлилась:
— Так ты из ихней, значит, компании жульницкой. Врешь — не уйдешь так. Буду я это ждать опять, пока вы мне пришлете. Нет, милок, не уйдешь, сведу тебя в отделение, сдеру свои деньги.
Пришлось Савченко выложить собственные деньги, заверив тетю Глашу, что разыщет он карточку внука.
На следующий день Савченко попытался установить, был ли Николаев у кого-нибудь еще после посещения Гузенко. Но больше ни у кого Николаев не появлялся. Выходило, что последним заказчиком Николаева был сосед тети Глаши Степан Гузенко.
«В валенках был», — подумал Савченко. Эти валенки не выходили у него из головы. Конечно, это только догадка, а не улика. Если бы в тот день, когда были обнаружены следы возле проруби, на Гузенко пали бы подозрения, тогда, конечно, многое удалось бы установить. А сейчас... Савченко решил выяснить все, что возможно, об этом последнем заказчике.
Гузенко несколько лет работал на заводе. Работник он хороший, поведение безупречное. Но одно обстоятельство все же насторожило Савченко: Гузенко в Отечественную войну, попав в плен, прожил много лет за рубежом, в Германии и в Аргентине. Может быть, Гузенко не имел никакого отношения к Николаеву, и факты его биографии ни о чем не говорят, но чем больше размышлял Савченко, тем крепче становились еще неясные подозрения. Гузенко, осевший в этом уральском городе, вполне мог быть сознательным пособником врага, той самой фигурой, которая сделала ход, пожертвовав пешкой, в какой-то сложной игре, не понятной пока ни Савченко, ни Андрееву. Этот последний заказчик и мог проводить Николаева в последний путь. В таком случае необходимо увеличить осторожность, продумать все как следует. Нельзя, чтобы Гузенко что-либо заподозрил, почувствовал за собой глаз.
Самым целесообразным было поставить в известность Андреева. Но и по дороге в Москву Савченко не покидали неотвязные мысли...
Многие из бывших перемещенных лиц, вернувшихся на Родину, в Советский Союз, были честными людьми. По воле обстоятельств или случайности оказавшись за рубежами нашей страны, они при первой же возможности стремились попасть на Родину и, вернувшись, становились вновь хорошими, работящими советскими людьми, какими оставались в самых тяжелых обстоятельствах за границей. Однако некоторые возвращенцы могли быть иностранными агентами. Об этом не следовало забывать. Этот Гузенко вернулся с Запада несколько лет назад. Савченко все более утверждался в мысли, что следы на снегу принадлежали Гузенко. Чего эти волки не поделили над прорубью? Свое прошлое или настоящее? Что привело Николаева в Нижний Тагил, где он нашел свою смерть? Если предположить, что он был сброшен в полынью, то, значит, Гузенко убийца. Но это доказать трудно. Улик мало, только следы валенок. А если Гузенко будет отпираться и скажет, что проводил приемщика недалеко, а тот потом сам свалился в прорубь. В этом сложном деле все кончается обрывом. И не нашли бы утром шапку у полыньи случайные прохожие, не так предстало бы исчезновение Николаева. Хватились бы в комбинате не скоро, и никто не узнал бы, что он утонул в полынье.
Оставив советский теплоход, Олег Рыбаков обратился к помощи американского посольства в Турции. Там его познакомили с мистером Шервудом. Он назвал себя представителем фирмы, которая намерена предоставить Олегу работу и поручила ему хлопоты, связанные с разрешением на въезд Олега в Штаты.
Шервуд поселил Олега на окраине Анкары, в небольшом домике, который снимал для себя.
У Олега не было ни денег, ни документов.
Неопределенность положения, в котором он оказался, Шервуд объяснил тем, что необходимо соблюсти некоторые формальности.
С этим нельзя было не согласиться. Томительно тянулись дни. В неопределенности, в ожидании, в бездействии. Будущее было неизвестно. Мучил страх перед этой неизвестностью. Одолевала тоска, одолевали сомнения, подозрения. В частности, к Шервуду, который жил в комнате рядом и, если отлучался, то оставлял Олега под опекой служителя-турка, объяснявшегося с Шервудом на родном языке. Наедине с Олегом он молчал, как глухонемой.
Первые дни Олег вообще был в состоянии нервного шока. Он настороженно относился к каждому вопросу Шервуда. Но Шервуд был тактичен, предупредителен, дружески участлив.
Расспросы его носили общий характер — о друзьях, оставшихся в Москве, о личных увлечениях, о родителях. В общем, все это было обычным для человека, который просто знакомился с Олегом Рыбаковым.
— Пройдет еще немного времени, — успокаивал Шервуд Олега, — и мы уедем из Турции. К новому будущему, к новой жизни.
Постепенно, под воздействием таких дружеских бесед, Олег как бы оттаивал, избавлялся от нервного напряжения, успокаивался. Теперь он все чаще обращался мыслями к тому, что совершил, и ко всем тем, кто остался там, за перейденным рубежом.
Сейчас он мысленно продолжал начавшийся еще во время круиза спор с ними. Сам того не замечая, он убеждал не столько их, сколько самого себя, если не в правоте своих действий, то, во всяком случае, в необходимости их. Да, он готов признать: то, что он задумал, — ужасно. Но ведь он поступает так не ради себя — ради науки. Память услужливо подсказывала доводы: у него не было возможности заниматься наукой так, как он хотел. Обстоятельства складывались так, что на Родине он не мог проявить себя в короткое время. А Тейлор сразу понял его, угадал даже то, о чем Олег и не рассказывал ему. Именно Тейлора теперь часто вспоминал Олег, особенно в острые моменты тоски и беспокойства. Он как бы приходил на помощь. Одобрял Олега. Казалось иногда, что он даже слышит голос Тейлора. Но на самом деле это говорил не Тейлор, а Шервуд. Тейлор понравился ему с первой встречи. Симпатия оказалась взаимной. Олег и сам не заметил, как они сблизились. Ни отцу, ни Генке не рассказывал Олег об этих встречах. Не почему-либо, но просто отец не все понимает так, как он, Олег, будет ворчать. А Генка — Генка может обидеться, что Тейлор приглашает к себе Олега, а не его. Тейлор же не скрывал, что предпочитает встречаться с ним без приятеля. Нет, он ничего дурного не говорил о Генке, напротив — отзывался о нем очень одобрительно, но дал Олегу понять, что больше рад знакомству с таким эрудированным и интеллектуальным собеседником. А потом все пошло как-то само собой — так, по крайней мере, казалось Олегу.
Умный, обаятельный, отзывчивый, Тейлор очень заинтересовался Олегом, его работами, его трудностями. Случайное их знакомство перешло в дружбу.
С помощью Тейлора статья Олега, правда, под чужим именем, была опубликована в американском журнале. И статью эту заметили. В этом же номере журнала была напечатана рецензия, высоко оценивающая труд Олега. Тейлор говорил, что в США перед Олегом открылись бы большие перспективы, в Америке он получил бы возможность проявить свой талант. Речь шла о собственной лаборатории. Иметь свою лабораторию, где Олег будет полным хозяином, — об этом можно было только мечтать. Вот тогда он сумеет по-настоящему работать, он докажет, на что способен он, Олег... После бесед с Тейлором Олег не спал ночами.
Новый приятель перечислял великих ученых, совершивших переворот в науке, подаривших миру открытия. Он считал своим долгом, честью для себя открыть миру нового ученого. Журналистское чутье не обманывает его: Олега ждет блестящее будущее. Воображение невольно рисовало варианты одной и той же картины. Вот он поднимается на университетскую кафедру с докладом. Сначала выжидательное, настороженное молчание слушателей. Он чувствует в обращенных на него взглядах любопытство. Еще бы — никому не известный русский, с необычной судьбой. Но вот он читает свой доклад — плод долгих поисков, бессонных ночей. Читает по-английски. Как хорошо, что он еще в школьные и институтские годы уделял внимание языку. Любопытство слушателей сменяется удивлением, даже недоумением. Не все понимают, что хочет поведать миру этот русский ученый. Но вот до них дошло. Взрыв аплодисментов. Известные ученые почтительно приветствуют своего молодого коллегу. Ему присуждают звание доктора. У него своя лаборатория, свои ученики, своя школа, школа Рыбакова... А дальше — мировая известность. И тогда они поймут, что он не мог иначе...
