Николай Стариков - Громовые степи

В своем большинстве курсанты отделения впервые видели противника. Они окружили летчиков и смотрели на них как на людей из другого мира. Бледные, испуганные, г подрагивающими опущенными руками, они вызывали чувство жалости. Красноармейцы опустили карабины, не было злобы и неприязни в их взглядах, лишь одно любопытство. Вроде бы уж и не враг перед ними, который только что бомбил, убивал, разрушал. Расея! Но когда один из летчиков, глядя исподлобья, потянулся рукой к кобуре пистолета, ему тут же в грудь уперлось несколько штыков. Пленный достал никелированный вальтер и передал его в руки Сергею.

Вместе со взводом пленные проследовали на окраину города. Еще чувствовалась утренняя прохлада, только что осела пыль от взрывов бомб. Кругом тишина и въедливый запах гари. С трудом узнавалась местность. Ведь именно здесь всего несколько дней назад учебный взвод осваивал движение ночью по азимутам. Вот то место, где стоял дом. Теперь его нет, все сгорело. Сергей до мельчайших подробностей вспомнил, как они с напарником выверяли азимуты, проходя мимо. В доме царило тогда веселье.

Как им сказали, хозяин приехал на пару дней на побывку. Пели казачьи песни, красиво пели:

Удаляясь тогда от дома, Сергей все еще слышал затихающие звуки, задорные слова:

Война. Уже ничего от этого дома нет. Уехал ли боец? Живы ли его родные? Перебивая запах гари, доносится терпкий аромат рассола, какого-то варенья, повсюду битое стекло, рассыпанный картофель, искореженная посуда, скомканная одежда.

Сергей оторвал взгляд от взорванной жизни, посмотрел на немцев. Тот, что помоложе, улыбался, что-то весело лопотал, глядя на разрушенное хозяйство. Не стерпел старшина, болью резанула по сердцу ухмылка летчика, ударил того кулаком в лицо. Очень хотелось садануть прикладом. Немец беззвучно отлетел к сгоревшей ограде и уткнулся лицом в пепел. Больше не улыбался, затравленно смотрел по сторонам, с усердием растаскивал обгоревшие бревна, лез в самые грязные уголки разрушенных дворовых построек — старался угодить старшине.

Возле одного из домов взрывной волной сорвало верхнюю часть колодца. Около ямы стояла лошадь с оторванной по колено передней ногой и смотрела в провал. Из глаз ее текли крупные слезы. Сергей валявшимся здесь же ведром достал колодезной воды, лошадь без отрыва выпила его, а потом и другое и не то легла, не то упала на бок и застонала.

— Ребята, — обратился он к курсантам, — лошадь надо пристрелить. Кто может это сделать?

Желающих не нашлось.

— Вот если бы Загоруйко был с нами, он справился бы с этим делом, — ответил кто-то.

У кого-то нашелся сухарь, у другого кусочек сахара — отдали несчастному животному, хотя и понимали, что жить лошади до первого патруля. Немцы стояли тут же, и по их окаменелым лицам нельзя было определить, о чем они думают.

— Отойдите, гады, от греха подальше, — отстранил Бодров пленных от лошади.

Когда из школы пришла автомашина, чтобы забрать пленных, тот из них, которого ударили, стал показывать политруку на старшину, что-то говорить, вроде бы хотел пожаловаться. На вопросительный взгляд прибывшего старший из пленных жестом и коверкая русские слова объяснил, что именно этот командир взял их в плен. На гам и расстались.

Из-под обломков следующего дома курсанты извлекли три женских трупа. Один был без верхней части черепа. Обескровленный мозг — как в учебнике по анатомии. У другой мертвой женщины во всю окровавленную спину зияла глубокая косая рана от крупного осколка бомбы. Когда тело приподняли, внутри что-то захлюпало и вырвался звук наподобие кашля. У третьей погибшей были изломаны руки, ноги, позвоночник. Вдавило, видимо, взрывной волной человека в угол кирпичной кладки.

«Зря немцев отправили на пересыльный пункт, — сожалением подумал Сергей, — надо бы подлецам посмотреть на свою работу».

На вечерней дверке старшина курса зачитал приказ МКВД СССР, в котором говорилось о создании Главного управления внутренних войск, в состав которого включаются соединения и части войск НКВД по охране железнодорожных сооружений, особо важных предприятий промышленности и конвойных войск. Он также сообщил, что и инициативные действия по уничтожению вражеского самолета курсант Бодров представлен к правительственной награде.

День на день не приходится. Вчера после окончания занятий Сергей получил долгожданное письмо от Зины. Давно уже не было от нее вестей. Но прочитать послание не пришлось, объявили тревогу.

Оперативная группа в составе учебных подразделений войск НКВД и милиции, двух взводов истребительного батальона получила задачу с наступлением темноты сосредоточиться в исходном районе — балке Казенной и находиться в постоянной боевой готовности к ликвидации крупного авиадесанта, появление которого ожидается где-то здесь.

Бабье лето, прелесть и грусть увядания природы… Летняя жара сменяется прохладой, яркость красок постепенно тускнеет, блекнет.

В балке тихо. Тьма, хоть глаз коли. Курить, разговаривать не разрешается; резкие движения, способные издать хотя бы малейший звук, запрещены. Курсанты рассредоточены на дальность взаимной видимости, молча лежат на земле, не остывшей еще после дневного зноя, ждут команды, вслушиваются в ночные звуки. Самое время почитать бы письмо, да ничего не видно. «Интересно, о чем она пишет. Зинка, Зинка, как мне тебя не хватает!»

Высоко за облаками пролетел немецкий самолет. Его характерные надрывные, то усиливающиеся, то затихающие «гу…гу…гу…» давят, вызывают чувство беспомощности, заставляют втягивать голову в плечи, с опаской всматриваться в небо. И опять ничего не слышно.

Вдруг чей-то испуганный голос: «Что это?» И сразу же на высокой ноте крик: «Десант… его мать! Не стрелять, штыками бей!»

Ничего не видно, где свой, где чужой, все в единой форме, одинаково напуганы внезапной встречей. Десантники мечутся, стремятся побыстрее освободиться от парашютов, этим и вьдают себя. Слышны отдельные выкрики, хрип, стоны, возня. Все сливается в шум борьбы за жизнь, где никто никому не поможет, каждый сам за себя.

Сергей еще не успел сообразить, что произошло, как его накрыло чем-то белым. Остро почувствовал опасность: «Парашютист!» И тут он увидел на светлом фоне парашюта запутавшегося в стропах человека. Тот обернулся, рванулся к поясу рукой, но Сергей его опередил, ударил ногой в пах.

Едва выбрался из-под сковывающего движения покрывала, как на него сразу же набросился человек с блеснувшим в темноте ножом. Не раздумывая, ткнул штыком карабина снизу вверх в тело противника, отскочил в сторону, почувствовал резкую боль в левом плече. Увидел двоих сцепившихся в драке: один с карабином, другой, парашютист, с ножом. Ударил штыком того, который с ножом. Уже вдвоем помогли отбиться от диверсанта еще одному курсанту. Вместе вышли к большой группе людей с винтовками. Это был прибывший на помощь взвод истребительного батальона. Бойцы не знали, как подступиться к образовавшейся свалке.

— Наши с карабинами, — крикнул Сергей, и бойцы — истребители цепью двинулись вперед.

Левая рука онемела, гимнастерка пропиталась кровью. Взвились одновременно несколько сигнальных ракет, они высветили рукопашную схватку. Постепенно накал боя стал затихать, а потом как-то сразу наступила тишина.

Находившиеся рядом курсанты индивидуальным пакетом перевязали Бодрову горевшее огнем плечо, стало немного полегче, но боль не утихала.

При мерцающем свете ракет командиры подразделений собрали курсантов, вывели из балки пленных, снесли трупы девяти парашютистов и шестерых сослуживцев. Восемь курсантов получили ранения, столько же подобрали взывающих о помощи диверсантов. Милицейское оцепление района операции задержало двоих парашютистов и одного курсанта, не принимавшего участие в рукопашной схватке.

Раненых военнослужащих поместили в лазаретной землянке летнего лагеря, куда была переведена большая часть курсантов из-за участившихся бомбардировок Росюва. Под утро Сергей забылся в тяжелом сне. Нервное напряжение стало спадать. Его знобило. Проснулся поздно, вся рука и пальцы работали нормально, но стоило чуть шевельнуться, мгновенно вспыхивала боль. Тяжело раненных в лазарете не было. В землянке постепенно воцарилась атмосфера оживления, даже послышались шутки. Пришел фельдшер школы, старший лейтенант Балахнин. Ему было уже за сорок; с округлым животиком, выступающим за командирский ремень, с добродушным лицом, он был своим человеком среди командного состава и курсантов. Все знали: не любил Балахнин лодырей, «сачков», как он их называл. На приеме отличал интуитивно этот контингент от действительно больных и вместо освобождения от физической подготовки или нарядов неизменно приписывал двойную клизму. Помогало от «недуга», как правило, уже после приема первой процедуры или даже до нее. Никто на него не обижался, со всеми был на равных.