— Гестапо не было со мною гуманно. Я не выдержал и стал работать на немцев. Затем, угрожая мне разоблачением, они перебросили меня сюда, на Урал. Шеф требовал одного — работать, войти в доверие и ждать указаний. В сорок втором году я здесь поступил на завод, работал, пользовался доверием и уже забыл о существовании шефа, как вдруг явился человек. Он передал мне рацию, шифр, оружие и даже деньги. От этого человека я узнал, что у меня новый хозяин.
— Насколько я понимаю, если бы не страх, вы побежали бы сейчас донести на меня, так? — с затаенной угрозой спросил Балт.
— Теперь поздно. В этой безумной скачке я поставил на вашу лошадь. Будь что будет! — закончил Ржанов, удивившись сам тому, насколько естественно он это сказал.
— Эта лошадь придет первая! Можете не сомневаться, — покровительственно сказал Балт.
«Она придет первая на мусорную свалку истории», — подумал Ржанов.
— Я тоже, как вы, рядовой в этой войне в потемках, — продолжал Балт. — И у меня есть свои счеты с Россией. Я родился на Балтике и в сороковом году эмигрировал за океан. Но не страх, а тем более не политические соображения толкнули меня на это опасное дело.
— А что же? — с интересом спросил Ржанов.
— Биг-бизнес! Чарльз Ингольс хорошо платит, — с циничной откровенностью сказал Балт и добавил: — Я считаю, что вам не надо знать подробностей моей автобиографии. Зачем обременять труса хранением чужой тайны?! Но-но! — примиряюще сказал он, заметив, что его собеседник угрожающе сжал кулаки. — Вам же будет лучше. Я буду вас снабжать информацией, вы будете ее зашифровывать и передавать шефу, а он дальше по цепочке. Где я буду находиться, что я буду делать, — вы знать не будете.
— Меня это устраивает, — с внутренним сожалением заметил Ржанов.
Весь этот день и ночь прошли относительно спокойно, если не считать неоднократно возникавшего желания осудить мерзавца по строгому закону человеческой совести и пристрелить! Разумеется, это было бы глупо и эгоистично. Ржанов это понимал и, сдерживая себя, кормил его, подливал ему коньяк, спал с ним в одной комнате, дышал с ним одним воздухом.
Когда Маша, опираясь на кизиловую тросточку, шла от платформы электрички до дачи Роггльса, ее охватило всегда испытываемое перед встречей с ним нетерпение и какое-то новое, еще не знакомое ей чувство тревоги. Со времени их лыжной прогулки прошло два дня. За эти дни Патрик только один раз позвонил по телефону и вежливо справился о здоровье. Тревожась все больше и больше, она открыла калитку.
Был предвечерний сиреневый сумрак. Высокие старые сосны, точно колонны, поддерживали темный свод неба. Молодой запорошенный снегом ельник окаймлял по обеим сторонам узенькую, плохо расчищенную тропу, ведущую в глубину участка. В окнах не было света. Дом выглядел мрачным и покинутым. С тревожно бьющимся сердцем Маша поднялась на крыльцо и открыла дверь. Патрик встретил ее неприветливо и сказал:
— Не раздевайся, печь не топлена, здесь чертовский холод. — Он был в пальто.
Маша села в кресло. Роггльс бросил на ее колени плед и, глубоко засунув руки в карманы пальто, молча зашагал по комнате.
Прошло несколько минут. Молчание стало особенно томительным, и Машенька не выдержала:
— Ты не рад моему приходу?
— Нет, Машенька, как всегда, я рад тебе, но… нам надо серьезно поговорить.
Ты сомневаешься, что со мной можно о чем-либо серьезно говорить?
Не ответив на ее вопрос, Роггльс сказал:
— Ты должна сегодня же получить согласие отца на регистрацию брака, откладывать больше нельзя. Визу ты можешь получить только как моя жена, как Мария Роггльс.
— Понимаю.
— Дальше: я считаю, что ты должна знать все, что касается твоего будущего. По завещанию моего отца маленькое состояние и наш домик в Альтаире принадлежат моей матери, Элизабет Роггльс. Под давлением сенатской комиссии, ты это знаешь, мать от меня отказалась. Никаких сбережений у меня лично нет и…
— У нас, Пат, есть руки, и мы умеем работать.
— У них есть черный список и реальная возможность лишить нас всякой работы.
— Кто любит, тот борется и побеждает.
— Победы не бывают без поражений.
— Ты боишься поражений?
— За себя я не боюсь. Я буду бороться, пока у меня хватит сил.
— Ты боишься за меня?
— Да.
— Какие у тебя для этого основания?
— У тебя не хватит мужества для этой борьбы.
— Патрик, я тебе говорила…
— Помню, — перебил ее Роггльс, — «не задумываясь, я выполню все, что ты от меня потребуешь». Кроме того, ты сказала, — «… я верю в тебя».
— Ты сомневаешься в этом?
— Я испытаю твою веру и твое мужество.
— Это твое право.
— И я воспользуюсь этим правом.
Он никогда не говорил с ней так резко. Машенька почувствовала, как от волнения похолодели ее пальцы, и, словно неопытный боец перед неизбежным ударом, она закрыла глаза.
— Ты говорила, — продолжал Роггльс, — что часто бываешь у отца в его служебном кабинете. Ты поедешь сейчас в институт, пройдешь к отцу в кабинет и сделаешь «Миноксом» фотографии с последней работы Андрея Дмитриевича, проявишь пленку и завтра к двенадцати часам дня принесешь ее мне.
Машенька открыла глаза, посмотрела на Патрика и окинула взглядом комнату. Ей казалось, что все это сказал не он, а кто-то другой, но в комнате, кроме них, никого не было и лицо Роггльса было спокойно, точно он сказал какую-то пустую, ничего не значащую фразу.
— То, что я требую от тебя, — чудовищно, но я хочу знать силу твоей веры в меня и меру твоей любви. Если ты действительно любишь и веришь в меня, ты это выполнишь, ты будешь убеждена в том, что я не использую во вред твоему отцу эти снимки.
— Ты можешь потребовать такое доказательство?!
— Любое, пусть даже с точки зрения морали оно будет подлостью. Я хочу знать, что во имя нашей любви ты можешь совершить даже преступление.
— Ты можешь потребовать от меня даже подлости?
— Могу.
— Испытание любви подлостью?!
— Золото испытывают кислотой, и оно не чернеет!
Машенька посмотрела в его глаза и увидела в них столько холодного и чужого расчета, что ей стало страшно. Прижав руку к груди, она чувствовала, как больно сжалось сердце. Любовь ей дала крылья, и вот с большой, головокружительной высоты, с необозримых голубых просторов она падает вниз, и в этом стремительном падении, едва успевая увидеть и переосмыслить вновь все то, что произошло, она думает, и мысли ее бессвязные, точно клочки разорванного письма.
«Кто ж он, — думает Машенька, — враг в личине друга? На что рассчитывал? На слепоту любви? А вдруг все то, что я подумала о нем, ошибка, страшное и незаслуженное им оскорбление?! Что, если ей просто чужды бессердечные нравы его страны и требование Роггльса — испытание, безжалостная и жестокая проверка силы ее любви? Нет! — сейчас же отвергла она эту мысль, — любовь не может быть настолько жестокой, всему есть предел!»
И, как всегда в минуту опасности, почувствовав удивительное спокойствие, она сказала:
— Хорошо, я сделаю эти снимки и принесу тебе пленку, но… я, Патрик, не знаю, над чем работает мой отец.
— Это новое зенитное орудие…
— Откуда ты об этом знаешь?
— Из специальных журналов. Я читал несколько статей…
— Еще один вопрос: снимки при электрическом освещении требуют больших экспозиций…
— Снимай без диафрагмы, одной двадцать пятой секунды. В «Миноксе» пленка чувствительностью шестнадцать тысяч.
— Трудно поверить, чтобы чертежи нового зенитного орудия открыто висели на стендах в кабинете отца.
— В обычное время было бы невозможно, но сейчас, когда институт срочно готовит рабочие чертежи для завода, возможна всякая небрежность.
— Ты это также почерпнул из специальных журналов?
Не ответив, Роггльс отвернулся и стал пристально смотреть в окно, наблюдая за тем, как, шныряя между ветвей, переговаривались синицы в саду, как им вторили клесты, выщелкивая семена из еловых шишек. Синицы и клесты, устраиваясь на ночь, постепенно затихли. Молчание в комнате стадо тягостным.
Машенька посмотрела на часы и поднялась с кресла.
— Тогда у меня мало времени, пока я доберусь до Москвы…
— Я провожу тебя до платформы. В Москву я не поеду, мне нужно для воскресных номеров написать большую статью, — сказал Роггльс и, надев шляпу, вышел с Машенькой в сад.
Когда они шли к платформе электрички, Роггльсу приходилось крепко держать Машеньку под руку. Она шла, точно слепая, часто спотыкаясь, не видя дороги, слезы стояли в ее глазах.
А Роггльс, глядя на Машу, думал: «Слезы! Слезы — это высшая степень улыбки, так, кажется, говорил Стендаль, он был знатоком женского сердца». Но…
Стендаль не знал сердца русской женщины, он этого не скрывал и сам. Сердце русской женщины всегда было иным. Это сердце вело за декабристами их жен по этапам сибирских централов. Это сердце в лихую годину войны заставляло женщин снимать ватник на суровом морозе, чтобы утеплить бетон зауральской стройки. Это сердце вело Лизу Чайкину на подвиг и смерть. Да и много лет прошло — изменилась карта нашей страны, изменились и люди, творчески переделавшие эту страну.
