— Ловил когда рыбу?
— Предлагаешь остановиться?
— А у тебя снасть есть?
— Я же по другим делам здесь.
— И я. Но рыбы хочется. Обдумаем ваш рапорт. А пока вперед.
— Я форели-то и не пробовал никогда.
— Не лги.
— Точно. Судачок в горшочке, балтийский лосось. Треска.
— Форель — рыба царская.
— Это сиг царская.
— Много ты понимаешь.
Там, где речкой было не пройти, мы поднимались и шли по прошлогоднему мху. Это было приятно. Я рвал пучки и протирал лицо. Становилось легче.
— А почему, Славка, здесь нет боевиков?
— Потому что у них сейчас другие задачи. Здесь вообще никого сегодня. Они заняты другими делами. Вчера были и завтра будут. Информация точная.
— Посмотреть бы на твоего хозяина.
— Может, когда-нибудь и удостоишься.
Речка стала разливаться и заполнять свои естественные ниши. Потом это будут озерки. Наверное, утки сюда прилетают.
— Прилетают сюда утки?
— Естественные пути миграции птиц нарушены из-за вселенского побоища. Могут и не прилететь. А ты охотник?
— Только в тире доводилось.
— А я вот постреливал. Но сегодня дичь — это мы. Головой все же верти и поглядывай.
Мы присели на берегу озерца. Плескалась рыба, клонились березка к воде и ива. Камни видны на дне. Мы сняли бушлаты и умылись до пояса. Я отлежался на берегу, переменил рубаху, мокрую и тяжелую, прополоскал, уложил в пакет. Выпили по пол-литра воды из ручья.
В ту сторону, где текла река, тянулась к озеру протока, заросшая осокой. Прошлогодняя уже легла, но еще не истлела, а новая не пробилась во всю мощь. Мы прослонялись, как мне казалось, бессмысленно и бессистемно, почти до заката. Старков так не считал. Когда солнце покатилось вниз, по протоке мы пробрались к заводи. Речка теперь ощущалась за спиной, заслоненная косой из гальки. Зубцы хребта нисколько не приблизились за день, тем не менее Старков приказал останавливаться на ночлег.
Он проделал весь свой ритуал, обеспечивая безопасность, обошел окрестности, а я тем временем наломал тростника для ночлега, разложил спальник, соорудил костерок в каменной нише, так, чтобы дым уходил сквозь травяной фильтр, стелился по земле, исчезал, не поднявшись в воздух.
— Молодец, — сказал Славка, осмотрев мою работу. — Будет толк, быстро учишься.
— В штат возьмешь?
— В какой?
— В специальный.
— Ты что-то спутал. Ты не прав. Ведь так?
— Что не так?
— По-твоему, я кто?
— Особист.
— Ты это на допросе расскажи, у Масхадова. Он тебя лично будет на лоскуты распускать.
— За что такая честь?
— За то. Я гордый сын этой земли. Я мусульманин, — завел он свою шарманку.
— Аллах акбар.
— Ты у меня еще и язык выучишь. Должен знать, как по-нашему дерево, земля, небо, вода.
— Мужчина и женщина.
— Вот-вот. Ставь пока чай, вари кашу. А я рыбу половлю.
— А снасть?
— А вот она. — И он достал из рюкзака леску, поплавки, баночку с крючками, мушки и блесны. — Я ее всегда с собой ношу. Как спички и соль. Ты в походах был когда?
— В детстве.
— А потом только на фуршетах?
— Старков!
— Что?
— Я образ жизни сменю.
— И делом займешься?
— Непременно.
— Ты дал бы что-нибудь почитать. Что ты там пишешь? Ты вообще-то хороший журналист?
— Я с собой альбом с вырезками не ношу…
— Ну вот. Обиделся.
Он срезал ивовую ветку, подрыл под берегом червей и через полчаса поймал трех форелей граммов по триста. Потом пошел ловить я и принес еще четыре. Волшебное ощущение при подсечке и дикая радость при достижении результата, когда красивая и безумная рыба ложилась на песок. Я пустил слезу от недоумения и боли этого мгновения.
Старков вычистил рыбу, подсолил, надел на прутики и стал печь в ямке, все соорудив и приладив. Икры примерно полтора стакана он присолил, размешал, вынул пленку. Через час она была готова.
— Ну, доставай спирт, — разрешил он.
Я на время забыл о своей беде.
— За победу, — сказал Старков и выпил сто граммов неразведенного.
— За нашу победу.
Перед сном Старков долго слушал эфир, шевелил губами, смотрел под фонариком карту. Наконец удовлетворился и лег.
Мы спали по очереди, а под утро он отмотал две вахты. Час этот, разбойный и жуткий, требовал настоящего часового.
Мы вышли в семь утра по направлению к хребту, и скоро речка осталась где-то внизу.
— Есть в Москве один чечен. Ромой его кличут. Так он очень любит рыбу ловить. Ездит специально в Тверь.
— К кому?
— К губернатору, брат. К губернатору. Предвыборную кампанию его будет финансировать.
— А в Москве что он делает?
— Живет. Ну, шире шаг. Вступаем в зону, близкую к боевым действиям. Проверить оружие, собраться, на маршруте не халтурить. Шаг вправо, шаг влево — нарушение режима следования. Вечером будешь мыть посуду. Если живым останешься.
— Местность пойдет открытая. Мы, если не как на ладони, то близко к этому, видны будем по пояс. Черепушки развалить можно легко. Приложись — и в яблочко. Но и друзьям нашим на лугах делать нечего. Они не пастбищные. Я тебя веду длинным, кривым путем. Но должны мы, брат, выйти. Все. Если «вертушка», падай на попу и сиди. Только не на брюхо. Так виднее. Ну, двинули. И гербарии свои брось собирать. Смотри мне в спину и по сторонам. При неудаче возвращайся к лесу. Потом обратным ходом на север.
— Да что ты заладил: неудача, неудача.
— Отставить. Ноги как?
— Была мозоль. Да вся кончилась.
— С божьей помощью.
Старков каждый вечер осматривал мои стопы, смазывал чем-то вонючим, из баночки, мазилкой какой-то, под пластырь подкладывал листья, ему одному ведомые. Потом все прошло. Я мог идти, и довольно резво. Здоровье возвращалось стремительно.
Пока про открытое место говорить не приходилось. Прямо от опушки начинались двухметровые лопухи, с гигантскими листьями и белыми зонтиками соцветий.
— Смотри, Андрей. Вот это борщевик — огромный и опасный.
— Укусит, что ли?
— Сок попадет на кожу, и будет ожог на этом месте. Ты на тропе качаешься, как малохольный, гербарии собираешь. Не тронь ничего. И борщевика бойся. Платок где твой? Порви там что-нибудь. Ветошек наделай и харю протирай. Пять минут тебе на это. Порвал? Ну, пошли помалу…
Привал у нас вышел только через три с половиной часа. Мы вышли к руслу ручья. От него зеленые потоки поднимались вверх, к горам.
— А почему не вверх? По моему соображению, мы тут блукать долго будем.
— Это ты справедливо заметил. Наверху, не очень далеко — секрет чеченский. А здесь вряд ли.
— Ты все это по старой памяти говоришь?
— А ты думаешь, я ни с кем по дороге не говорил?
— Я еще в здравом уме. И твердой памяти.
— И тут ты ошибаешься. Ты когда с караула меняешься, крепко спишь?
— А ты конспиративные встречи устраиваешь?
— Вот именно. Тебе нельзя этих людей показывать. Нынче методика допросов страшна и неотвратима. Все расскажешь.
— А ты?
— А я почти все. Вот этим мы и отличаемся. Только в этом почти вся суть.
— Обижаешь.
— Ты просто ремесла моего не знаешь. А так нормальный парень. Не враг и не дурачина. Ну, пошли.
Я не поверил Славке. Откуда здесь связные? И зря не поверил.
А мы шли через заросли то белых, то голубоватых цветов, ярко-оранжевые крестообразные какие-то бутоны в рост человека, желтые свечки, за ними — черно-пурпуровые, с густой паутиной подлистка.
Потом мы вышли в зону опасного передвижения. То, о чем говорил Старков. Трава всего по пояс. На ближнем склоне еще лежал снег, и прямо из-под него выползали крупные желтые цветы. Никогда не забуду этого.
На буром фоне прошлогодней травы светились синие и голубые головки и между ними — белые бутоны. А по берегу ручья, показавшегося в отдалении, извивался буйный фиолетовый первоцвет.
В мухах и бабочках я не силен, да и время им, видно, еще не пришло. А жуки майские, такие же огромные, как и все здесь, необъятные и целеустремленные, уже тронулись в путь по своим жуковским трассам. Мы часто беспокоили их колонии, отсиживающиеся на цветах и кустах.
— Тебя бы сюда в середине лета. Места бы живого эти твари разнообразные на тебе не оставили. Такого в СПб не встретишь.
— Да что я, в лесу никогда не был?
— Был, конечно. Только не в этих джунглях. Хочется тебе стать жуком прелестным на этих травах?
— Жуком мужественным. Жуком-победителем.
— Вот дадут наши по Чечне дефолиантами, и конец твоей мужественности.
— А дойдет до этого?
— А сам как думаешь?
— Думаю, дадут. А мировое сообщество?
— А не пошло бы оно в жопу.
— Присоединяюсь.
Я и луга эти полюбил. И мне предстояло полюбить и пустоши. И многое другое.
