— А ваша связь со Старым?
— Я никогда в глаза его не видел.
— Но ведь он поддерживал контакт с вашим Бенетом через маникюршу.
— Я не Бенет.
— А эта загородная встреча там, под деревьями? Точнее говоря, вербовка того молодого человека?
— Мне незнаком тот молодой человек, я не обменялся с ним ни единым словом.
— Зато ваша секретарша Мэри успела обменяться с ним столькими словами.
— Я не Мэри. И, к вашему сведению, она давно отбыла на родину. Точнее, в психиатрическую больницу. Если вы считаете, что я обязан отвечать за поведение душевнобольных...
— Да, да. Я не сомневаюсь, что вы ее пустили в расход. Так же, как пустили в расход столько других людей: Чарли, проводника, Апостола, Лили, не говоря уже об остальных, которые чудом уцелели.
— Поименованные лица мне вообще незнакомы.
— Так ли? А я считаю, что некоторым из них вы лично давали инструкции. Например, Чарли.
— Можете вызвать его в качестве свидетеля.
— Откуда, с того света?
— Его местожительство мне неизвестно.
— А проводник? Вы и с ним не имели дела?
— Вам ничего не мешает и его призвать в свидетели.
— Ладно, — спокойно отвечаю я.
Нажимаю на кнопку звонка, открывается дверь, и в комнату входит проводник. Томас, естественно, делает вид, что это его совершенно не трогает, а затем заявляет, что впервые видит этого человека. И все-таки появление проводника столь неожиданно, что притворство Томасу не вполне удается.
Это, по существу, самый важный результат нашей поездки в Стамбул. Помощник Борислава, воспользовавшись тем, что Чарли находился в наркотическом трансе, сумел заменить пистолетик, заряженный смертоносным ядом, другой такой же игрушкой, содержавшей невинный газ. И смерть человека из спального вагона была всего лишь симуляцией. Человек был спасен. Или, выражаясь профессиональным языком, свидетеля удалось сохранить.
Вот те на, он, оказывается, жив и невредим — такого Томас никак не ожидал. Этот свидетель плюс звукозапись или звукозапись вкупе с этим свидетелем составляют чертовски неприятную улику. Мне хочется объяснить это дипломату, в конце концов я делаю знак, чтобы проводник удалился, и продолжаю:
— Так что нечего твердить, будто вы непричастны к этой операции, и делать вид, что катастрофа вас не затрагивает, мистер Томас. Вас она поразила в первую голову, и вполне очевидно, что это катастрофа всей вашей жизни. Потому что, приехав к нам, вы не только ничего сами не достигли, но и свели к нулю то малое, что создали ваши предшественники. Так что для ваших шефов одного вашего увольнения за подобный провал будет недостаточно. Вы конченый человек, мистер Томас. Пусть в переносном смысле, ваше место в морге.
«Пора бы мне уснуть», — внушаю я себе и снова переворачиваюсь на другой бок. Еще рано затевать разговор с этим субъектом. Хотя не исключено, что разговор состоится. И не воображаемый, не спросонок, не в призрачном свете зари, а в реальной обстановке, средь бела дня.
Вторник проходит в доработке материалов.
Опять эта канцелярская работа. Одно утешение, погода как раз для такого дела: из запруженного тучами неба падают тонкие косые струи дождя, а с Витоши повеяло холодом, как будто уже осень.
— Апостола уже похоронили, — докладывает лейтенант. — А отец Лили все еще не приехал, хотя посланы две телеграммы.
— По-видимому, он и не приедет. Пускай завтра утром и ее хоронят.
Дав указание, я снова погружаюсь в бумаги.
— Как же он может не приехать? — поднимает голову Борислав.
— Чему удивляться? Он всегда видел в ней всего лишь мерзавку.
В среду утром пейзаж все тот же. Ветер с Витоши подул сильнее, и дождевые струи хлещут еще более косо, сплошь заштриховывая серое небо.
Просунув мокрую голову в тихий кабинет, напоминающий больничную палату, я предупреждаю Борислава:
— Если меня будут спрашивать, скажи, что вышел ненадолго.
— Ты куда? — И, догадавшись по моему виду, тихо добавляет: — Я тоже еду.
Мы садимся в служебную машину, пересекаем город, запруженный машинами и пешеходами, спешащими под дождем, и выезжаем на шоссе. Через четверть часа шофер тормозит на краю незнакомого села.
— Надо было прихватить цветов, — приходит мне в голову, когда мы вылезаем из «Волги».
— Наверно, там продают, -- отвечает Борислав. -Дай сигарету.
У кладбищенских ворот, под широким ветхим зонтом, действительно сидит какая-то старушка, разложив перед собой несколько букетиков белых увядших гвоздик. Мы берем два букетика за неимением лучших и идем на кладбище.
Нам без труда удалось найти свежевырытую могилу, в которую уже опущен убогий некрашеный гроб. В стороне приставлена к камню такая же некрашеная дощечка, на которой маленькими кривыми буквами написано: «Лиляна Милева».
Наше присутствие тут же заметили, и двое мужиков с лопатами в руках подходят к могиле.
— Священник не придет? — спрашивает один.
— Нет, не придет, — отвечаю.
— Засыпать?
— Засыпайте.
Крепко ухватившись за лопаты, мужики начали сбрасывать на дощатый гроб мокрую черную землю.
По-прежнему идет косой дождь, порывы холодного ветра треплют тонкие дождевые струи, образуя прозрачные серебристые завесы.
Рядом со мной стоит с мрачным видом Борислав.
Я рассеянно слушаю глухие удары земли о крышку гроба, гляжу на окрестную зелень, напоенную влагой, и замечаю Бояна. Он идет сюда с непокрытой головой, закутавшись в старый мокрый плащ, и шаг его какой-то сбивчивый, неуверенный, может быть, из-за того, что к ботинкам прилипает земля, тяжелая вязкая земля, какая бывает только на кладбищах.
— У лейтенанта хватило ума сказать ему вчера, что она была беременна на четвертом месяце... — тихо сообщает мне Борислав.
Парень уже совсем близко. Он останавливается по другую сторону могилы и говорит с какой-то неловкостью, как бы оправдываясь:
— Пришел... исполнить ее желание... Как-то раз Лили мне сказала, что если она умрет, то не надо никакого отпевания, лучше эту мелодию... Это реквием...
Опустив глаза, он достает из-под плаща небольшой магнитофон, и среди влажной зелени деревенского кладбища, в серых лохмотьях унылого дождя начинает звучать медленный скорбный мотив, точи дело разрываемый ветром, и похожий на плач, и уносимый туда, к меркнущему горизонту, где комья мокрой земли ровно и глухо падают в могилу.
Я гляжу на него, и то, что я вижу, отзывается в моем сердце щемящей болью. Он весь бледный, глаза его потонули в какой-то мути, уголки губ слегка вздрагивают. Жизнь уже начертала на этом молодом лице свои первые слова.
Могильщики закончили свою работу. Один из них берет дощечку о надписью и несколько криво втыкает в рыхлую землю: «Лиляна Милева». Потом, закинув на плечи лопаты, они удаляются.
Мы с Бориславом приближаемся к могиле и под хриплое звучание реквиема кладем на свежий черный холмик убогие букетики цветов. Два жалких букетика на эту жалкую могилу.
Остальное довершат время и дождь. Холмик осядет и порастет травой, а эта надпись сотрется, как будто человека не было и ничего не случилось.
И я невольно думаю о том, что все могло сложиться по-другому.
И говорю себе, что надо было что-то сделать, хотя и не знаю, что именно.
Надо было что-то сделать! Спохватываешься, когда уже ничего сделать нельзя.
И для успокоения совести с готовностью предлагаем увядшие цветы.
Или реквием.
