Первое, что он обнаружил перед собой, когда осознал, что град оглушающих ударов закончился так же внезапно, как и начался, это туман, сплошной туман. Одному глазу он казался белым, второму – алым, но за туманом не было никого. Нападавшие словно растворились в нем, испарились, как будто их никогда и не было. Воинственный девичий визг, который беспрестанно оглашал помещение на протяжении всего избиения, прекратился. Если не считать Гогиного поскуливания и собственного прерывистого дыхания, в помещении стало тихо. Шипел, правда, еще пар, врывающийся сквозь решетчатые отверстия под самым потолком, но на него Кузя вообще не обращал внимания.
Доковыляв до двери, он навалился на нее здоровым плечом. Она даже не шелохнулась, поскольку, как обнаружил Кузя, присмотревшись, открывалась внутрь, а не наружу. Но никакой ручки на ней не было, лишь следы от вывинченных шурупов. Кузя потрогал пальцем эти дырочки, и ему вдруг стало еще страшнее, чем недавно, когда сумасшедшая тварь по имени Вика обрабатывала его ногами, как какое-то неодушевленное чучело.
– Блядство какое, – плаксиво сказал он и пнул дверь коленом. – Вот же блядство!
– Чего это они, а? Долбанутые совсем?
Кузя оглянулся. Растерянный Гога сидел на полу, то и дело подставляя язык под набегающую из носа струйку крови. Когда он, постанывая, встал, на виду осталась только нижняя половина его туловища. Остальное скрылось в облаке сгущающегося пара. Его стало слишком много. Он обжигал легкие при каждом вдохе.
– Что, братишка, клёво попарились мы с телочками? – прерывисто произнес Кузя. – Вот тебе и турецкая баня! Для турков вроде нас с тобой.
– Они сейчас откроют, – неуверенно произнес Гога, смутно виднеющийся в тумане. – Иначе ведь сваримся на хрен! На термометре уже почти семьдесят.
– Там есть термометр? – спросил Кузя, прижавшись спиной к двери. Она показалась ему такой же горячей, как окружающий воздух. Не дерево, а раскаленное железо.
– Ну! – подтвердил Гога. – Здоровенный такой.
– На сколько градусов он рассчитан?
– Последняя цифра – двести.
– В два раза выше температуры кипения, – прошептал Кузя, закрыв глаза.
– Что? Что ты там бормочешь?
– Сначала лопнет градусник, а потом – глаза. – Кузя закашлялся, хватаясь за грудь одной рукой. Вторая плетью висела вдоль туловища.
– Так стучать надо! – встревожился Гога. – Орать! Звать на помощь!
– Кого звать?
– Их!
– Кого их, бестолочь? – Кузя опустился на корточки, сообразив, что у самого пола немного прохладнее. – Ты еще не понял, что все это было подстроено?
– Но Миня обещал…
– А ты сам много своих обещаний выполнил?
– Сравнил член с пальцем! – возмутился Гога, задыхаясь. – С меня спрос какой? Никакого. А Миня – авторитет. Ему положено слово держать.
Невеселый Кузин смех всколыхнул молочную завесу перед его глазами:
– На то Миня и авторитет, чтобы за красивыми словами прятаться. Разве можно такому верить? – Он пару раз ударился головой об дверь и с отчаянием простонал: – Придурок, вот же придурок!
– А ты? – возмутился Гога, подбираясь поближе. Он передвигался ползком, потому что стоять во весь рост было уже невозможно.
– Я про себя и говорю, – глухо сказал Кузя, завалившись набок. – Закончил бы техникум, работать пошел. А теперь все, спекся, в натуре. Звездец котенку.
– Может, шутка у них такая? – с надеждой предположил Гога. Он сел на задницу, поднял сведенные вместе ноги и принялся методично колотить ими в дверь. – Хорош выйогиваться, э! Открывайте, падлы! От-кры-вай-те!!!
Кузя увидел россыпь белесых волдырей на покрасневших плечах товарища и вяло подумал, что сам выглядит не лучше. Слюна, которую он выпустил изо рта, зашипела, едва коснувшись поверхности пола.
– Кипит, – тихо сказал он.
Гога сразу понял, о чем речь, завыл, заметался по комнате. Хватая с полок то простыни, то циновки, он принялся швырять их вверх, как будто надеялся заткнуть ими отверстия, сквозь которые били упругие струи пара. И при этом все время кричал как заведенный:
– Я не хочу так!.. Я так не хочу-уу-уу!
Это было последнее, что видел и слышал Кузя до того, как ослеп и оглох от боли окончательно. Пар, температура которого перевалила за двести градусов, сжег ему легкие, но он успел пожелать себе смерти.
Гоге повезло чуточку больше: у него вовремя остановилось сердце. Он упал рядом с прозрачным пакетом, который принес с собой.
Вода в завязанном пакете бурлила до тех пор, пока расплавившийся полиэтилен не лопнул. В луже выплеснувшегося кипятка остался лежать краб, который цветом теперь ничем не отличался от двух его заживо сварившихся обладателей.
Обворожительная девушка в пожарной каске и просторной ярко-красной куртке оказалась самой стойкой из всех. Пять остальных соперниц удалось обставить без особого труда. Эта, шестая, начинала артачиться, как только доходило до самого интересного.
Денежный кон разыгрывался за три-четыре сдачи. Вначале Минин прикупал исключительно удачные карты, имея после этого на руках то две пары, то три десятки, то вообще непробиваемый флэш. В конце концов, не слишком убедительно смущаясь, девушка заявляла:
– Если я проиграю и в этот раз, мне придется что-нибудь с себя сняу.
Именно так: сняу. Это-то и заводило Минина больше всего.
– Снимешь, – бормотал он, – конечно, снимешь. И не что-нибудь, а все, до последней ниточки. Потом еще попляшешь передо мной голенькая. Куда ты денешься!
Лукаво поглядывая на него поверх карточного веера, девушка притворно вздыхала, складывала карты стопочкой и покорно раздевалась. Сначала исчезала каска, потом – широкий пояс, надетый поверх куртки, потом – сама куртка… сапожки… черное трико… Чтобы оставить противницу без нижнего белья, оставалось поднажать еще самую малость, но всякий раз Минин, забывая об осторожности, пер напролом и оказывался, например, с двумя десятками против двух валетов.
– Сожалею, сынок, – усмехалась соперница. – Кажется, тебе рано иметь дело с взрослыми девушками.
Одежда в обратной последовательности возвращалась на место, и все повторялось сначала: обещание сняу, раздевание, высвечивание карт, неспешное одевание.
– Что, выпал неудачный денек? – невинно осведомилась девушка, кажется, уже в двадцатый раз за сегодня.
– Заколебала ты меня своими поддевками! – заорал Минин, едва сдерживая желание извлечь из компьютера проклятый диск и расколотить его на мелкие осколки, а то и вообще разгрызть зубами, как поступал он в молодости со стаканами – иногда на спор, но чаще из желания доказать, что для него нет ничего невозможного.
Девушка на экране монитора продолжала безмятежно улыбаться, поочередно принимая все позы, заданные ей создателем программы. Странное дело, но Минин, который мог собрать перед собой хоть целый кордебалет настоящих, реальных красавиц и заставить их проделывать все, что ему взбредет в голову, никак не хотел спасовать перед этой компьютерной малышкой.
Он должен был подчинить ее своей власти во что бы то ни стало. Весь смысл его жизни состоял в утверждении своей воли. Преодолеть чужое сопротивление, сломать противника, смять, растоптать, как кусок дерьма под ногами. И идти дальше, сбивая на ходу с каблуков то, что на них налипло. Остановиться или попытаться свернуть означало самому оказаться под чужой подошвой. А быть раздавленным Минин боялся больше, чем умереть. Потому что унижаться ему уже приходилось. Умирать же – никогда.
Смерть всегда была чужой. Каждый раз, когда Минин сталкивался с ней, он особенно остро ощущал, что жив и даже, может быть, – чем черт не шутит? – бессмертен. Вот почему, когда ему доложили, что с киевскими «быками» покончено, он не поленился спуститься вниз и убедиться в этом собственными глазами. Кто-то опять умер. Он по-прежнему продолжал жить. Как можно было отказать себе в удовольствии порадоваться этому?
Но сегодня с самого утра все шло наперекосяк, шиворот-навыворот. Против своего ожидания, остановившись над двумя телами, выволоченными из парной на простынях, Минин ощутил вовсе не привычное удовлетворение, а смутную тревогу, собравшуюся плотным комом в груди. Она то леденила изнутри сердце, то подступала тошнотой к самому горлу, и прогнать ее было трудней, чем назойливую муху.
Из открытой двери турецкой бани все еще полыхало жаром, пар выползал из нее подобно облаку без конца и края, дымком тянулся к потолку, стелился туманом над наполненным бассейном.
Мертвецы цветом напоминали беспечных отдыхающих, целый день провалявшихся на самом солнцепеке. Местами кожа слезла с них клочьями, местами – покрыта безобразными волдырями. Когда Минин заметил, что на пальцах руки одного из трупов отсутствуют ногти, он поспешил отвести взгляд и уставился на остальных зрителей.
Паленый, верный мининский опричник с десятилетним стажем, задумчиво тянул пиво из маленькой бутылки, и выражение его лица было отсутствующим. Лиза и Вика, бывшие бездомные бродяжки, которых за короткий срок удалось превратить в настоящих чертовок, способных за деньги удушить родных матерей, если бы такие у них имелись, тихонько обсуждали планы на вечер. Первая, зажав в зубах заколку, стягивала узлом волосы на затылке. Вторая, по-рыбьи открывая рот, красила губы помадой – почти в тон обваренным телам, лежащим у ее ног.
