Алексей Нагорный - Я — из контрразведки

— А это почему? — Врангель ткнул в распластавшуюся на булыге гусеницу.

— Техника изношена, — смутился офицер. — Простите, ваше превосходительство, машины идут не на бензине.

— На чем же?

— На верности офицеров, ваше превосходительство.

С танка спрыгнул и вытянулся второй офицер:

— Поручик Власов, ваше превосходительство. У меня другая точка зрения.

Подошел Климович. По его лицу можно было понять, что ему заранее известно все, что сейчас произойдет.

— Ремонт танков, броневиков и аэропланов организован в портовом заводе, — продолжал Власов, — а это — гнездо большевиков. Мы благодарим бога, что наши танки самопроизвольно не взрываются во время атак.

— Хорошо, господа, — сказал Врангель, — отремонтируйте танк и следуйте по маршруту. Мы примем меры.

Танкисты откозыряли, конвойцы развернули танк и освободили проезд.

— Вот вам прекрасный повод, чтобы вступить в должность. Прошу вас, Владимир Александрович, соблаговолите проехать в портовый завод, где уже работает полковник Скуратов, — сказал Климович.

— Конечно, — Марин щелкнул каблуками. — Еду немедленно.

Врангель сел рядом с шофером:

— Вряд ли только это такой «прекрасный повод».

— Виноват, — покраснел Климович. — Я не в этом смысле, ваше превосходительство. Я хотел предложить полковнику Крупенскому принять в портовом заводе самые жесткие меры!

— Вот именно, Евгений Константинович, вот именно, — оживился Врангель. — Всеобщая расхлябанность, равнодушие… Установите виновных и предайте военно–полевому суду.

Навстречу шла рота солдат, у них были равнодушно землистые лица и грязное изорванное обмундирование. Врангель проводил роту мрачным взглядом и сказал задумчиво и горько:

— Иногда мне кажется, что эти люди не понимают ни наших целей, ни нас самих.

— Русский человек должен быть сыт, обут, одет и нос в табаке, — сказал Климович. — Это первое и главное условие «понимания», ваше превосходительство.

— Не–ет, — покачал головой Врангель. — Нет. Там, у красных, большинство голодно и раздето, их семьи в тылу тоже голодают, а они пляшут, поют, кричат «ура!». У них в окопах не смолкает гармошка. Что вы об этом думаете, Владимир Александрович?

— Все имеет свой предел, ваше превосходительство. Войска устали. Конечная цель, которую провозгласил еще Лавр Георгиевич Корнилов, нереальна. Финал очевиден. Я не считаю, что имеет место непонимание. Я убежден, что наступило равнодушие, а это — клиническая смерть.

Врангель посмотрел Марину прямо в глаза. Взгляд его был цепкий, проникающий. Марин с трудом его выдержал.

— Благодарю, — сказал Врангель. — Вы отказали мне в лицемерной поддержке. Что ж… Сейчас рядом с нами все меньше и меньше честных людей. Господа, вы свободны.

Автомобиль с Врангелем уехал, следом уехал и «даймлер», ускакал конвой.

— Зря вы так, — помолчав, сказал Климович. — Ему очень трудно…

— А я согласна с Владимиром Александровичем, — сказала Лохвицкая. — Мы лицемерно охаем и ахаем, но разве от этого двигается дело? Кому, как не свежему, новому человеку, сказать, наконец, правду?

— Возможно, вы и правы, — пожал плечами Климович. — Господа, в гостинице «Кист» вам отведены два номера. Не отлучайтесь, вы мне понадобитесь. — Климович откозырял. — Пройдусь пешком, воздухом подышу, по–стариковски.

Вечером к Климовичу явился адъютант Врангеля и попросил от имени главнокомандующего незамедлительно прибыть в ставку. Она находилась в бывшем особняке великого князя Алексея Александровича Романова, генерал–адмирала флота, вертопраха и дамского угодника. Алексея давно уже не было в живых, теперь в уютных комнатах его бывшей резиденции располагался Врангель со своей семьей.

Адъютант провел Климовича в кабинет. Главнокомандующий стоял у большой карты Крыма с прилегающими областями и что–то вычерчивал красным карандашом.

— Все очень и очень печально, Евгений Константинович. — Врангель положил карандаш и сел. — Мы превосходим красных в маневре, на основных операционных направлениях мы даем им фору. Но… у нас 32 тысячи бойцов, у них — сто тысяч. Они давят нас числом, фанатизмом, какой–то исступленной верой. Я всерьез начинаю думать, что марксизм — это религия и она намного сильнее и христианства и магометанства, вместе взятых.

— Коммунистам служат и христиане, и магометане, и иудеи, — сказал Климович. — И неверующие тоже. Помните, как у Блока? «Их тьмы, и тьмы, и тьмы, попробуйте сразитесь с ними».

— Мы, кажется, попробовали, — тихо сказал Врангель. — Что говорят о нашем руководстве, Евгений Константинович?

— Петр Николаевич, армия предана вам, вам верят, вас боготворят… Я не лукавый царедворец и лгать мне незачем. Если желаете, полистайте агентурные сводки общественного мнения. Все знают: Деникин вас не оценил и, вопреки мнению большинства командующих, уволил. Вы могли оставаться за русскими рубежами, что вам мешало? Но вы вернулись в Крым… Не славы искать, а разделить с армией ее участь.

— Благодарю, — Врангель отвернулся, и было видно, что он с трудом сдерживает волнение. — Вам понравился Крупенский?

— Чисто по–человечески он производит приятное впечатление, — сказал Климович. — Остальное станет ясно позднее. Вас что–то беспокоит?

Врангель заколебался:

— В конце концов, вы мой начальник контрразведки. Кому, как не вам… Как среагировал Крупенский на то, что я знаком с его семейством?

— Вначале обрадовался, а потом, когда узнал, что вы вспоминали о ваших с ним встречах, очень удивился, сказал, что этого не могло быть. Он в это время находился в Петербурге. Да вы слышали…

— Слышал. Он не испугался, не был подавлен, взволнован?

— Подавлен? Нет! Взволнован? Не более чем вызывалось обстоятельствами. По–моему, я начинаю понимать ваши вопросы.

— Евгений Константинович, я действительно ошибся, — сказал Врангель. — Я был знаком со старшим сыном Крупенских. Но дело в другом. Однажды Крупенские показали мне семейные реликвии. Я, к сожалению, не мог уделить им достаточного внимания: моя дивизия стояла в 18 верстах от Кишинева, в господском дворе Ханко. Я должен был торопиться, чтобы успеть к вечерней поверке. Я никогда ее не пропускал, чтобы сдерживать людей: началось дезертирство. Так вот, среди прочего я увидел книгу — юбилейное издание Академии художеств за двести лет. Там на групповой фотографии был и младший Крупенский.

— И что же? — напрягся Климович.

Врангель долго молчал.

— Я заранее прошу вас, генерал, — начал он строго, — никаких поспешных выводов из моих слов не делать. Я не могу поручиться. С тех пор четыре года прошло, да и видел я это фото мельком и изображено на нем человек 30—40, но помнится мне, Владимир Крупенский выглядел иначе, нежели теперь.

— Он был моложе, ваше превосходительство, — осторожно подсказал Климович. — Одиннадцать лет — не шутка.

— Вы стараетесь быть объективным. Это хорошо, — обрадовался Врангель. — У нас мало знающих, толковых людей. Я — не Грозный, вы — не Малюта Скуратов, другие времена, генерал. Мы не можем позволить себе роскошь подозрительности, но и чрезмерного доверия тоже. Примите меры.

— Слушаюсь. Вам угодно высказать свои соображения?

— Связаться с Кишиневом теперь — безнадежная затея, — сказал Врангель. — Попытайтесь разыскать это юбилейное издание здесь. Направьте запрос Маклакову и Струве. Пусть они пришлют фотографию Крупенского. Запросите по радио его приметы. По–моему, достаточно.

— Если не возражаете, я кое–что дополню, — улыбнулся Климович. — В портовом заводе следствие уже закончено. Начальник мастерских штабс–капитан Воронков и двое рабочих предаются военно–полевому суду. Я полагаю — Крупенскому, да и Лохвицкой, нелишне будет встряхнуться.

— Догадываюсь, — сказал Врангель. — Что говорить, это жестоко, но… — он развел руками. — У нас с вами тоже жестокая необходимость. Не правда ли? Кто вел следствие?

— Полковник Скуратов, ваше превосходительство. Это тот самый, знаменитый…

— «Молотобоец»? — оживился Врангель. — Как же, как же… Я помню… Как вы его оцениваете?

— Преданнейший офицер, ваше превосходительство.

— Палач? — Врангель смотрел, не мигая. — Палач и преданность… Вряд ли это совместимо, Евгений Константинович…

— Во все времена, — кивнул Климович, — кроме революции и гражданской войны. Ныне только палачи надежны, Петр Николаевич…

По воле случая или генерала Климовича номера Лохвицкой и Марина в гостинице «Кист» оказались напротив друг друга, дверь в дверь. Портье выдал им ключи и проводил до этажа. Потом оглядел понимающим взором и сказал, пряча ухмылку:

— Желаю господам, как принято говорить, спокойной ночи.

Марин открыл двери своего номера сразу, а у Лохвицкой ничего не получилось. Видимо, что–то случилось с замком.