Дональд Гамильтон - Засада

Она наклонилась к ноге и стала что-то поправлять.

— Чертовы сандалии! — прошептала она. — С таким же успехом можно было идти босиком.

Она выпрямилась, и мы молча переглянулись. Ночное небо было достаточно светлым, чтобы я мог рассмотреть ее лицо. Ее аккуратная прическа рассыпалась, и волосы спутанными прядями обрамляли лицо. Помада на губах отсутствовала, глаза не были подведены мерцающей краской — она предстала моим глазам в совершенно новом виде. Я с удивлением отметил, что без косметики она оказалась девушкой с довольно-таки простоватой внешностью.

— Ваша малышка... — прошептала Кэтрин. — Она залегла с ружьем на гребне каньона?

— Да.

— А она сумеет выстрелить?

— О Шейле не беспокойтесь, — заверил я ее. — Она выполнит свое задание.

— Не сомневаюсь. Ради вас она это сделает. Потому что она в вас влюблена. Это так трогательно...

— О да, трогательно, — согласился я. Если бы женщины могли послушать себя со стороны в момент взаимных уколов, мы бы, возможно, были избавлены от этих радиопомех. — У меня есть предложение. Ситуация приняла новый оборот. Я — мы с Шейлой — возьмем на себя фон Закса, если вы позаботитесь о птичке.

— Какой птичке? Ах, ракета! — она взглянула в направлении темнеющей вдали рощицы. Потом перевела взгляд на меня и улыбнулась. — Вот оно что. А я-то думала: зачем вы спустились, если могли без труда подстрелить его сверху? Так вот, значит, в чем дело?

— Именно в этом.

— Меня это не касается. Это не входит в мое задание.

— Мне необходимо каким-то образом повредить эту штуковину. Конечно, в Вашингтоне больше бы обрадовались, если бы я сумел доставить ее в целости и сохранности, но, с другой стороны, они бы предпочли ее раскурочить, чем в очередной раз потерять. Помогите мне обезвредить ее, а я гарантирую вам живого фон Закса. Если заупрямитесь, я сам займусь этой ракетой, а вы погибнете героической смертью, пытаясь выполнить свое задание в одиночку.

Она задумалась, потом обреченно пожала плечами.

— Ну ладно. Но как, по-вашему, я смогу ее вывести из строя? Она же такая здоровенная!

— Займитесь тягачом, — ответил я твердо. Мне потребовалось немало времени, чтобы сделать этот очевидный вывод. — Уж не знаю, как умыкнуть эту птичку, но с тягачом все очень просто. Вам надо только прострелить бензобак и поднести горящую спичку. Я очень сомневаюсь, что им хватит инженерного таланта найти способ запустить ракету после того, как пусковая установка превратится в груду металлолома. — Я нахмурился. — А что с “фольксвагеном”? У кого ключи?

— Ключи торчат в замке зажигания.

— Хорошо. Тот из нас, кто окажется ближе к машине после операции, сядет за руль и заберет другого. Шейла будет прикрывать нас сверху. Что-нибудь еще?

Она прикусила губу.

— Да. Еще одно. Здесь мы с вами партнеры, Генри Эванс. Но потом настанет день, и я отплачу вам за смерть Макса. Я не простила вас.

Она повернулась и зашагала прочь. Подойдя к палатке фон Закса, откинула полог и вошла. А я устремил взгляд к северному отрогу стены каньона. Мне было неприятно думать, что жизнь Шейлы, да и моя собственная, зависела от милости женщины, которой я не доверял, женщины, которая не преминула напомнить мне, что за мной числится кровавый должок. Но в тот момент я ничего не мог с этим поделать.

Я посмотрел на мачете, которое сжимал в руке, и потрогал его лезвие. Оружие было, надо прямо сказать, ублюдочное: клинок слишком длинный для ножа и слишком короткий для меча. Но, как бы там ни было, для задуманного мной дела он сгодится. Я посмотрел на часы. Фосфоресцирующие стрелки показывали три тридцать пять. Я сел и стал ждать.

В половине пятого было уже достаточно светло, чтобы начать действовать. Я встал и, не прячась, двинулся к палатке. Дневальный разводил костер для приготовления завтрака, вытаращив на меня глаза, потом метнул взгляд на мою опустевшую пещеру и потянулся к ружью, стоящему у дерева. Я приблизился к входу в палатку, отшвырнул в сторону спящего часового и одним взмахом меча рассек брезентовый полог. И произнес глупейшие слова в своей жизни.

— Кинтана, выходи! — прорезал мой истошный вопль предутреннюю тишину каньона. — Выходи и сразись со мной, как настоящий мужчина!

В теории все казалось вполне логичным. Но теперь, когда теория применялась на практике, эта затея показалась мне настолько смехотворной, что я тут же разуверился в ее действенности. Я сделал очень рискованную ставку на шрам, полученный этим человеком на дуэли в пору его туманной юности, и на его одержимость понятиями чести, и на характерную для тевтонского темперамента любовь к обоюдоострым клинкам. Во всяком случае, я на это надеялся.

— Выходи, подонок! — орал я. — Выходи, трус! Свинья! Выходи и сразись со мной один на один, кровавый ты мясник! Чего ты тянешь? Ты что же, надеешься, что, пока ты прячешься под кроватью, кто-нибудь меня пристрелит и спасет твою жалкую трусливую душонку?

Моя инвектива не была образцом блестящего ораторского искусства, в частности потому, что мне пришлось произнести ее по-испански для собирающейся аудитории. А многочисленные зрители уже подходили к палатке — и это было мне на руку. Люди выглядывали из своих пещер, спускались по лестнице и вставали вокруг палатки. На меня было направлено несколько винтовок, я же патетически размахивал украденным мачете. За моей спиной показался коротышка-сержант с автоматическим уродцем, но никто не стрелял.

— Ладно, Кинтана, даю тебе минуту передыха. Перестань трястись. Твои парни держат меня на прицеле. Никто тебя не обидит. Но прежде чем ты отдашь команду “огонь”, я хочу тебе кое-что сказать...

И я сказал ему на ломаном испанском, что его мать была пьяницей и шлюхой, которую однажды ночью забрюхатил подзаборный берлинский бродяга со свалки. Я несколько развил эту тему. Потом подробно и в деталях описал беспутное детство безродного сироты и приступил к рассказу о том, как он заполучил ужасный шрам на щеке — по моей версии, этот шрам оставил ему на память разбитой пивной бутылкой приятель-гомосек, приревновавший его к какому-то пьянице: ведь всем известно — это неопровержимый исторический факт, — что нацисты были педерастами...

По мере того, как лилась моя речь, я обретал все больше красноречия и скоро заметил на лицах обступивших меня мексиканцев одобрительные ухмылки. В Мексике до сих пор ценится искусство публичного поношения. Для бледнолицего гринго, надо думать, я выказывал отменное мастерство. И им было бы жаль пристрелить меня в самый разгар моего дешевого представления, данного на потеху обитателей лагеря.

Однако кому это шоу явно не доставляло никакого удовольствия, так это сержанту-коротышке с автоматом. Я чувствовал, как его ствол впивается мне в спину, и до моих ушей донесся металлический щелчок: он снял автомат с предохранителя.

— Вот это правильно, амиго! — обратился я к нему. — Это по-мужски. Это смелый и решительный поступок. Пристрели меня в спину. Спаси своего трусливого начальника от...

Со стороны палатки раздалось шуршание. Я обернулся: у входа стоял фон Закс, надевая портупею с болтающимся “кольтом” и мачете. Его нестройно приветствовали, и он ответил на приветствие, небрежно выбросив руку вверх. В утренних сумерках он казался грузным, и вид у него был суровый и свирепый. Если его и мучила головная боль от выпитого накануне пива с подмешанным зельем, он не подавал виду.

— Что здесь происходит? — гаркнул он по-испански. — Почему он на свободе? Почему он разбудил меня своими истошными воплями? Вы что, в штаны наложили?

За моей спиной раздался спокойный голос сержанта:

— Tefe, con permiso...

Он испрашивал дозволения застрелить меня. В толпе поднялся ропот неодобрения, и фон Закс это понял. Его заботили иные проблемы, конечно, например, каким образом я выбрался из пещеры и оказался перед его палаткой, да еще и вооруженный мачете. Он был не дурак. Он бросил взгляд на отдернутый полог палатки, откуда как раз в этот момент появилась Кэтрин, убирая выбившуюся прядь волос. Ее мятая блузка была выпущена из шортов и висела точно расстегнутый пиджак. Фон Закс отдал короткий приказ, и двое солдат тотчас заломили ей руки за спину.

— Держите эту хитрую шлюху, пока я разберусь с ее сообщником. — Он повернулся ко мне. — Так, значит, вы все еще хотите быстрой смерти, мистер Эванс. Но если бы я был настолько глуп, чтобы сразиться с вами в поединке, я был бы вынужден вас разочаровать. Я медленно изрежу вас на куски.

Я презрительно усмехнулся.

— Ой напугал! Думаешь, я очень боюсь тебя или твоего шрама. Ну если этот шрам у тебя не от пивной бутылки, значит, ты порезался стеклом, когда прыгал в окно с перепугу от американской авиабомбы, которая разорвалась в пяти кварталах от твоего дома.

Фон Закс задумался. Он прекрасно понимал, что я его провоцирую. Он прекрасно понимал, что с его стороны было бы величайшей глупостью рисковать всем, что он таким трудом создавал все эти годы, соглашаясь на дурацкую дуэль со мной. И все же тут были затронуты честь и достоинство прусского аристократа. Я подверг сомнению его мужество, я подверг сомнению благородное происхождение шрама, который он носил на своем лице, долгое время таясь от своих преследователей, хотя благоразумный человек давным-давно уже сделал бы себе пластическую операцию и избавился от столь важной особой приметы. К тому же его люди ждали от него достойного поступка.