Алексей Нагорный - Я — из контрразведки

Француз перехватил ее взгляд, сказал с улыбкой:

— Мадам напрасно нервничает. Мы имеем разрешение барона присутствовать даже при казни. Но мы не поедем. Теперь не средние века, во всяком случае у нас, в Европе.

— Ублюдок, — сказала Лохвицкая сквозь зубы. — Знаете, а он вправе издеваться над нами. Все предано и продано…

Подошла какая–то старуха.

— Спасибо тебе, милая! — она перекрестила Лохвицкую. — Попрощалась я.

Воронков перегнулся через борт грузовика:

— Пусть уйдут мои, прошу.

Марин пересек двор, подошел к жене Воронкова:

— Сударыня, вам надобно увести детей. Это зрелище не для них.

Она смерила Марина холодным взглядом:

— Нет уж, пусть видят и запоминают. Вырастут — вспомнят.

— Как вам будет угодно, — Марин откозырял и отошел.

Подъехала пролетка. Зинаида Павловна села и сказала, вздохнув:

— Собственно, вам и делать ничего не нужно. Оружие я проверила. Грузовик в полном порядке. Через двадцать минут вам останется только скомандовать «Пли!». — Она читала его мысли, и он с ужасом подумал, что его недавнее заявление «Я не буду расстреливать этих людей» не более чем истерика интеллигента, который так и не сумел адаптироваться к обстоятельствам. Не более. Марин сел рядом с Зинаидой Павловной.

— Ну? Вы или я? — спросила она с вызовом.

Марин промолчал, и тогда она крикнула:

— Трогай!

— Момент, — негромко сказал офицер в белой черкеске. Оп появился в дверях суда почти театрально. Дипломаты прекратили разговор и с интересом ожидали, что последует далее. Офицер неторопливо спустился по ступенькам во двор и подошел к пролетке. Был он толст, глаза, как у борова, заплывшие и красные, пальцы рук волосатые и толстые. Нагайка в них казалась соломинкой.

— Это Скуратов, — успела шепнуть Марину Лохвицкая. — Наша достопримечательность, — и увидя, что Марин ничего не понял, добавила: — Пытает арестованных с помощью молотка. У нас его так и зовут «молотобоец».

— Вы его имели в виду, обронив что–то об эксцессах? — вдруг догадался Марин.

Она молча кивнула.

— Господин полковник, мадам, — довольно изящно поклонился Скуратов. — Я не опоздал?

— Берите, кого вам нужно, и уходите, — сухо сказала Лохвицкая. — Мы торопимся.

— Стецюк! — гаркнул Скуратов.

Подскочил молодцеватый старший унтер–офицер с кавказской серебряной шашкой кубачинской работы через плечо, молча вытянулся:

— Вашскобродь?

— Бери Гаркуна, сажай в наше авто и следуй в особняк, на Мичманскую. Я следом.

— Есть, — Стецюк начал откидывать задний борт грузовика.

Марин поднял глаза и увидел, что Гаркун забился в самый дальний угол, прикусил палец и изо всех сил старался сдержать страх. «Так вот о чем говорил Зотов… — с Марина словно упала пелена, и он увидел все в истинном, очень страшном свете. — Гаркуна возьмут в контрразведку, и подполье, с таким трудом налаженное, лопнет окончательно и бесповоротно. А ведь при отходе Врангеля, при его возможной эвакуации в Крыму будут очень нужны, позарез будут нужны работники. И теперь, в этот ответственный период, никак нельзя оголять тихий фронт, никак нельзя… А Гаркун не выдержит, это совершенно очевидно».

— Унтер–офицер, — заорал Марин, — убрать руки от борта, — Марин расстегнул клапан кобуры. Стецюк отскочил как ошпаренный и с недоумением уставился на Скуратова.

— Вы что? — Скуратов сделал шаг вперед.

— Назад! — изо всех сил крикнул Марин. — Россию позорить?! Не дам! Приговор суда священен и неприкосновенен. Я — помощник генерала Климовича, правом и властью, данными мне главнокомандующим, приказываю вам убираться к чертовой матери.

Дипломаты заметно оживились, Скуратов топтался на месте, и было видно, что он растерялся.

Марин понял, что первую половину этой стычки он выиграл, теперь нужно было выиграть и вторую. Уже значительно тише Марин продолжал:

— Здесь иностранцы. Вы хотите уверить их, что Россия — страна негодяев?

Скуратов заколебался, но все еще не отступал. У него было каменное лицо и налитые кровью глаза.

— Послушайте, полковник, — Марин бросил взгляд на Зинаиду Павловну, как бы приглашая поддержать его, — вы уверены, что жалкие сведения этого полутрупа будут барону важнее, нежели государственный престиж?

— Приговор военно–полевого суда должен быть приведен в исполнение немедленно, — вступила в разговор Лохвицкая. — В самом деле, здесь дипломаты, вам бы следовало забрать Гаркуна сразу же, как только его вывели из зала. Сейчас вам лучше уйти, господин Скуратов.

— Что ж, — Скуратов сделал знак унтеру, и тот отошел в сторону. — Я, господа, работник, а не паркетный шаркун. Может быть, я и не понимаю всех этих гоголей–моголей, но одно я знаю: вы сейчас сорвали важнейшую операцию. Вы за это ответите. Стецюк, за мной, — он откозырял и удалился, сопровождаемый придурковатым унтером, который шел за ним следом, печатая шаг и по–особому вывертывая ступни ног. Должно быть, для шика.

Лохвицкая проводила контрразведчика тревожным взглядом и крикнула:

— Поехали! — Потом повернулась к Марину: — Берегитесь этого человека. Вас не спасет ни должность, ни расположение Климовича. Этот патологический тип никому не подотчетен, не подконтролен. Увы!

— Он прежде всего офицер русской армии, — холодно заметил Марин, — я поставил его на место один раз и сделаю это еще столько раз, сколько потребуется.

— Да? — Лохвицкая с сомнением оглядела Марина. — Ну дай бог, как говорится, а совет мой примите.

Автомобиль двинулся, пролетка пошла следом. Кучера–солдата Марин прогнал и управлялся сам. Лохвицкая молчала. Марину тоже не хотелось разговаривать. Вокруг лениво ползли камни и скалы. Попалась небольшая речушка, скорее, ручеек, весело рокоча, он мчался к морю, оно бирюзово синело внизу, совсем неподалеку. Выехали па поляну с уже пожелтевшей травой. Деревья вспыхнули осенним пламенем, над ними где–то вверху в синеватой дымке исчезали горы. Автомобиль остановился, спрыгнули конвойные. Фельдфебель поправил ремень и, подобрав живот, подбежал к Марину.

— Вашскобродь, — бросил он ладонь ко лбу. — Что будем делать?

Марин взглянул на Лохвицкую и покачал головой:

— А вы как думаете?

— Я?! — фельдфебель потоптался в растерянности. — Я не могу знать, вашскобродь!

— Не терзайте солдата, — тихо сказала Лохвицкая и, повернувшись к фельдфебелю, добавила: — Прикажи копать могилу. Когда все кончится, сровнять с землей и засыпать ветками. Ступай.

Фельдфебель затрусил рысцой, солдаты сняли ремни и неторопливо начали копать яму. Приговоренные обнялись. Гаркун подошел к Воронкову и, поколебавшись, протянул ему руку:

— Простите, Антон Сергеевич, так уж получилось.

Воронков молча и горячо ответил на рукопожатие.

Фельдфебель смерил черенком лопаты глубину ямы: было еще неглубоко, но, бросив взгляд на Лохвицкую, махнул рукой:

— Хватит!.. Становись, — протяжно крикнул он.

Осужденные выстроились на краю ямы. Команда исполнителей напротив, в четырех шагах. Фельдфебель ждал.

— Возьмите, полковник, — Воронков вынул из нагрудного кармана серебряный портсигар и бросил Марину. Тот поймал и невольно задержал взгляд на дарственной надписи, которая шла поперек крышки: «Любимому Антоше от Валентины в день ангела». Марин спрятал портсигар в карман и молча кивнул Воронкову. Дело затягивалось. Солдаты ждали команды, а ее не было.

— Я надеюсь, вы одумались? — нерешительно сказала Лохвицкая. — Тянуть больше нельзя. В конце концов, эти большевики — тоже люди.

— Да? — как бы удивился Марин. — Вы в этом уверены?

— Уверена, — резко сказала она. — Вы намерены приступить?

— Нет! — сказал Марин совершенно спокойно. — Разве я дал вам повод считать, что у меня семь пятниц на неделе? Я уже сказал «нет». Зачем вы вынуждаете меня повторять?

— Вы подумали о последствиях?

— Мы теряем время!

— А я полагала, что вы офицер и мужчина, — решила она сразить его этим последним доводом. Наивным, конечно, и детским, она и сама это почувствовала, но Марин ответил неожиданно резко и серьезно, и в его словах вдруг прозвучала совсем неподдельная боль:

— Думайте, как хотите… Не скрою, мне больно терять в ваших глазах, но сделать то, что вы предлагаете, и вовсе невозможно. Вы ведь не хуже меня знаете: эти люди ни в чем не виноваты… — «А теперь — будь что будет, — решил он. — Можно убить в открытом бою, можно убить, защищая товарищей или себя, можно убить даже в спину, и это можно. Причастных к тяжкому многовековому преступлению мы расстреляли. И у меня тоже не дрогнула бы рука, как она не дрогнула у Якова Юровского, но здесь… Нет! Нельзя убить своих братьев, нет, нельзя! Никакой, самой святой целью не будет оправдано такое убийство…» Он не слышал ни команды, которую выкрикнула Лохвицкая, ни залпа, он только увидел ветки, много веток, с огненно–красной листвой. Они вдруг вспыхнули огромным костром посредине поляны…