Он бережно поднял на своих мускулистых руках ее упругое тело и, подойдя к кушетке, посадил рядом с собой. Зиночка легонько освободилась из его объятий.
— Не надо, Виталий, себя тревожить. У тебя семья… Я долго думала над этим и решила, что не имею права ее разбивать. А потом… Нина Владимировна… Не хочу порочить ее память… Ты ее любил по-настоящему…
— Да, котик, ты права. Память о Нине все время живет во мне… Она мне дорога, как самое святое. Но никто, кроме тебя, не понимает всей горечи моей утраты. За последнее время люди как-то от меня отвернулись. Никто не сочувствует, никто не понимает. Начал дело о разводе, и в облисполкоме на меня стали косо посматривать: семью, мол, разбивает.
Он не делал попыток привлечь Зиночку к себе. Сидел на кушетке, облокотившись руками на колени. Смотрел на сучок в полу и говорил будто сам с собой, не обращая ни на что внимания.
— Ты, Виталий, мужчина… Должен побороть свое горе. И разводиться не надо.
— Только ты мне приносишь облегчение. Без тебя нет у меня жизни. А на плечах такое горе, такая утрата…
Он закрыл лицо руками. У Зиночки сжалось сердце. Могла ли она оттолкнуть любимого человека, который в тяжкую минуту жизни пришел к ней за сочувствием и лаской! Она наклонилась над ним и потянула за руки, стараясь оторвать их от его лица.
— Виталий, не надо. Успокойся, Виталий…
Он очнулся. До боли сжал в своих ручищах ее пальцы.
— Зиночка! Ни секунды не могу быть без тебя. Ты мне являешься во сне. Я теперь разделяю всех людей на тех, кто похож на тебя, и на тех, кто не имеет с тобой ничего общего. Увижу где-нибудь издалека полную женщину в коричневом пальто, как у тебя, и сразу замрет в груди, хотя знаю, что это не ты. Особенно близка ты мне стала после того, как я узнал о нашем будущем сыне. Я для него купил белье — приданое…
— О-о, Виталий… — вырвалось у нее.
— Нам надо с тобой побыть хотя бы немного вдвоем. Чтобы никто не мешал. Люди черствы и эгоистичны. Они неспособны понять такую любовь, как наша.
— Почему, Виталий, ты так плохо обо всех думаешь? Мне кажется, что хороших людей у нас больше, чем плохих.
— Это только кажется. Хотя тебе двадцать четыре года, но ты жизни еще не знаешь. Люди только с виду хороши, а в душе все подлые.
— Нет, Виталий! Этого не может быть! А ты сам, а Нина Владимировна? Неужели ты стал бы ее любить, если бы она была плохим человеком? А потом Николай Севастьянович, Павел Антонович…
— Какая ты наивная… И тем еще милее и дороже… Нам надо с тобой уехать. Но вместе мы не можем. Сначала придется уехать тебе. Я принес путевку в Лобаново.
— А ты, Виталий? Опять я буду без тебя.
— Нет. Ну какая ты, право… — успокоил он ее. — Я тоже к тебе приеду. Возьму отпуск и приеду. Сниму в селе дачку, и мы будем вместе. Но все должно остаться в секрете. Никому и ни под каким предлогом не рассказывай об этом, даже матери. А я пока займусь как следует разводом. Поживем мы с тобой на даче месяцок, что-нибудь и надумаем.
Зиночка, скрепя сердце, согласилась.
* * *
Дробот решил окончательно, что больше тянуть нельзя, надо ехать лечиться. Получить путевку ему не составляло особого труда. Организм нуждался в капитальном ремонте, что ему и засвидетельствовали врачи. А опять все те же хорошие знакомые сумели выделить путевку в лучший санаторий Сочи.
Виталий Андреевич вернулся домой радостный.
— Вот. Еду в Сочи лечиться.
После одного из визитов капитана отношения Марии и Виталия слегка улучшились, но все же были далеки от нормальных. Сейчас Виталий старался делать вид, что между ними все уже улажено.
Радостное, сияющее лицо Виталия удивило Марию и чем-то встревожило. «Неужели ему так надо ехать зимой? Летом всей семьей ездили на два месяца в Одессу».
Но она вспомнила, что последнее время он часто жаловался на свое здоровье, на простуженные в полесских болотах ноги, на расстроенные нервы. «Должно быть и правда, ему надо полечиться».
Наконец все уже было готово, уложено, увязано. Мария Васильевна поехала с Танечкой провожать Виталия на вокзал.
Поезд был сравнительно пуст, студенческие каникулы были еще впереди. Расставаясь с мужем, Мария Васильевна с тоской поняла, что все еще продолжает его любить, несмотря ни на что.
— Может быть, ты подольше погостишь в Сумах? Я нашим дала телеграмму. Они выйдут тебя встречать.
— Нет, больше суток не могу задерживаться. И так крюк делаю. А срок путевки не ждет.
— Может быть, ты мне с дороги письмо напишешь? — неуверенно спросила она. — А то уедешь на месяц, и не буду я знать, что и как там у тебя.
Виталий Андреевич почувствовал перемену в настроении жены и понял это по-своему. «Ага. Боишься оставаться без меня? Давно бы так».
— Я тебе, лучше всего, телеграмму дам. А с письмами, ты же помнишь, как у майора Петрова было:
Увидеться — это б здорово,
А писем он не любил.
— А может быть, надо будет что-нибудь сообщить. Вдруг мама об Игоре напишет или какие-нибудь дела без тебя появятся.
— Пиши мне на главпочтамт, до востребования.
— Так напишешь?
— Приеду и все расскажу.
Поезд тронулся. Виталий Андреевич вскочил на подножку. Вагоны поплыли вдоль крытого перрона, а мать и дочь махали платками им вслед.
До Сум Дробот почти все время спал. В Сумах он пробыл ровно сутки, и снова поезд мчал его на Харьков. А там дальше — через Донбасс в Сочи.
Но в санаторий Виталий Андреевич не попал. Он доехал до Харькова, взял обратный билет и через трое с половиною суток был в Рымниках. В тот же день его можно было видеть на даче в Лобанове, в двух километрах от знаменитого курорта. Сидоров поселил его у надежных людей.
— Свои, — охарактеризовал он хозяйку.
Сюда же явилась и Зиночка.
— Котик, никто не должен знать обо мне. Иначе мне грозят большие неприятности по партийной линии. Развод я официально пока еще не получил. Ты будешь приходить ко мне сюда.
— Хорошо, Виталий. Но у нас на курорте очень строго с распорядком дня. За малейшее опоздание дают нагоняй.
— Не беспокойся об этом. А тем, кто с тобой в одной комнате, скажи, что у тебя здесь временно работает муж.
Все, что происходило теперь, вытекало как необходимость из всех их взаимоотношений. Но в Зиночке оно почему-то отзывалось гадливостью: «Что я только делаю! Зачем это делаю!» Но перед ней был Виталий. Впервые за все время они были вместе. «Любимый человек для меня жертвует всем… Даже честью. Так что же я мешкаю!»
И она опять с головою погрузилась в омут.
— Я, Зиночка, здесь отдохну лучше, чем в Сочи. Возле тебя и нервы мои успокоятся. Воздух, природа и… ты. А если тебе наскучит, то можешь побывать в Рымниках или в Пылкове. Но только не проболтайся матери. Запрещаю тебе разговаривать обо мне с кем бы то ни было.
— Хорошо, Виталий.
— Иногда я буду давать поручения навестить в Пылкове кого-нибудь из наших друзей. Но и там не говори лишнего. Знаешь, слово не воробей. Выпустишь — не поймаешь.
— Хорошо, Виталий.
Так началось Зиночкино счастье.
Бандита придется опознавать
Полковник Иванилов заинтересовался оригиналом письма Крижача к Дубовой. Его содержание говорило о том, что еще полгода назад между Яном и Ниной Владимировной начали налаживаться интимные взаимоотношения. Но все известное о Дубовой как о человеке и коммунисте противоречило этому. Необходимо было найти опровержение письма.
Для того, чтобы разобраться во всем этом, полковнику пришлось призвать на помощь все свое умение анализировать и сводить воедино детали.
Иванилов обратил внимание на состояние бумаги. Почему она изменила свой цвет за полгода? Выцвела? Для этого ей необходимо было лежать на свету. Но оригинал письма сохранился хорошо. На нем даже не было складок. Найдено оно было в книжечке «Гражданского кодекса», которая принадлежала Дубовой. Но это еще не значило, что туда его положила Нина Владимировна. Так или этак, оригинал сохранился: значит, его оберегали. В таком случае свет на него попадать не мог, и бумага за четыре месяца пожелтеть не могла. Но она, вопреки химическим и физическим законам, пожелтела. Почему? По всей вероятности, на нее было оказано какое-то воздействие. Об этом свидетельствовала и необыкновенная хрупкость бумаги. Стоило согнуть кончик листка и пропустить сгиб между пальцами — и уголок отваливался, как отрезанный.
— Что, Иван Иванович, вы об этом думаете? — решил полковник проверить свои предположения.
— Письмо фальшивое. Его изготовили перед смертью Крижача и подсунули в книжку Дубовой. Кто его знает, не ради ли этого письма и была проделана вся комедия с самоубийством Крижача. Мол, убил Дубовую на почве ревности. Выкрал ее вещи. А вот и улики — письмо. По-моему, это письмо искупали в растворе хлора.
