Он сполз по стене и рухнул на колени. Еще одно усилие воли! Выглянул из-за угла и выстрелил по двум темным фигурам. Они повернулись и побежали вдоль улицы.
Последнее, что Сергей Петрович заметил, — это двое лежащих людей на тротуаре против него. «В одного я стрелял, а второй почему валяется? От моего удара или от шальной пули?»
Очнулся майор в незнакомом помещении. Он лежал на кровати, оголенный до пояса, но в сапогах, и пожилая женщина перевязывала ему рану. В комнате находилось еще несколько человек, среди них двое милиционеров.
Вспомнив о тех, что остались на улице, Наливайко рванулся с места:
— Скорее! Дайте одеться! — но тут же осел. В глазах запрыгали светлячки.
— Не беспокойтесь, товарищ майор, — успокоил его милиционер-старшина. — Вы так и не дали ограбить этого человека.
— Какого? — не понял Сергей Петрович, заранее холодея от предчувствия недоброго.
— Да за которого заступились. Два грабителя успели скрыться, пока мы подоспели на выстрелы, а одного вы убили наповал. Того человека, которого грабили, бандиты порядком покалечили. Выбили зубы. Он еле поднялся с земли. Мы составили протокол, записали домашний адрес и телефон.
Майор опять рванулся с постели. «Ушел! Ушел бандит, который должен был раскрыть тайну!»
— Эх вы, старшина… — не мог удержать досады Наливайко. — Не милиционер, а… Никого я не спасал. И все четверо были диверсанты.
Оба милиционера застыли от неожиданности.
— Значит, я отпустил бандита? — ужаснулся старшина. — Вы, товарищ майор, подождите здесь. Сейчас подъедет скорая помощь и вас отвезут в больницу, а я побегу позвоню дежурному в отделение милиции. Может быть, и задержим того подбитого. Я его запомнил в лицо: глаза маленькие и зуб выбит.
Грудь Сергею Петровичу перевязали. Рука действовала: шевелились пальцы и сгибался локоть. «Должно быть, кость не задело», — обрадовался он, но подняться с постели не мог. Болела голова. Бандит ударил его каким-то тупым предметом, может быть, специальной свинчаткой. Наливайко подозвал к себе оставшегося милиционера.
— Где убитый?
— В подворотню затащили. Его там охраняет наш сотрудник. Сейчас подъедет машина, и мы его заберем.
— Его срочно надо обыскать. Идите. Доло́жите о результатах.
Майор остался с хозяйкой один и, чувствуя, что теряет сознание, старался не закрывать глаз. Хозяйка квартиры подала ему какой-то предмет:
— Пуля. Возьмите на память. В вас же стреляли. Из шинели вывалилась.
Пуля была нужна майору отнюдь не для коллекции. Это была существенная улика. Маленькая, в прошлом никелированная пулька поблескивала в руках женщины. «Калибр меньше, чем 7,62. Не из такого ли пистолета стреляли в Дубовую?» Мысль была простая, но вместе с тем существенная, так как связывала воедино начало дела Дубовой с настоящим событием.
Вскоре вернулся милиционер, который обыскивал труп, и доложил, что документов при убитом не обнаружено. Вещей, кроме пистолета, никаких нет.
«Придется опознавать».
* * *
Иванилова вызвал начальник управления генерал-майор Сагалов и сообщил, что полковника желает видеть секретарь обкома.
— Он вас ждет в семнадцать двадцать.
Точно в назначенный срок Иванилов сидел в кабинете Степана Васильевича.
— Вы возглавляете отдел, который занимается делом Дубовой. У меня есть сведения, имеющие к этому делу некоторое отношение. Я начну с вопросов. Каково ваше мнение о Виталии Андреевиче Дроботе?
— Я несколько раз говорил с ним. Впечатления самые противоречивые. Умный, наблюдательный. Прошел суровую школу войны. Отзывы о нем людей, знавших его по партизанскому отряду, — лестные. Человек с большим самомнением. Внешне обаятельный. Внутренне неприятный. На работе — почти бюрократ. Но авторитетный. В семье — «хозяин» с какими-то домостроевскими замашками.
Полковник не успел докончить характеристики Виталия Андреевича. Секретарь обкома достал из папки на столе серо-зеленый конверт, а из него — листок бумаги.
— Ко мне пришло вот это письмо. Автор его — директор Пустовлянского районного Дома культуры. Прочитайте и скажите свое мнение.
Иванилов развернул листок.
«Я, Шурыкин Степан Яковлевич, коммунист с 1947 года, используя право, данное мне Уставом партии, обращаюсь, товарищ секретарь обкома, прямо к вам.
Я работаю директором районного Дома культуры, и по долгу службы мне положено отчитываться перед областным Домом народного творчества по вопросам моей работы. Несколько месяцев тому назад из областного Дома народного творчества пришел длинный список вопросов, на которые требовали ответа. Ответить полностью на эти вопросы — значит раскрыть специфику экономики района как в целом, так и по отдельным предприятиям. А это составляет одну из государственных тайн.
Директор областного Дома народного творчества, который подписал эти вопросы, — человек известный, с большим авторитетом. Я не мог заподозрить его в каких-то черных намерениях. Думал, что вопросы эти (я их посылаю вам) — одна из бюрократических бумаг, и ответил ему, что дать ответы на них не имею права.
Мне за это попало, но я продолжаю считать, что этот вопросник ни с какой стороны не касается культмассовой работы.
Я прошу вас обратить внимание на такое положение.
Коммунист С. Шурыкин».
— Степан Васильевич, вас генерал, должно быть, поставил в известность о том, что в наши руки попал годовой отчет шпионской организации?
— Письмо Шурыкина я вам передаю безотносительно к тому отчету. Но рекомендую еще раз проверить все дело Дубовой от начала до конца.
— Мы уже проверяли. Компрометирующих данных на Дробота нет.
— Я его ни в чем не обвиняю, — спокойно сказал секретарь обкома. — Между прочим, могу указать вам человека, который учился с ним в Харьковском педучилище.
Из кабинета секретаря обкома полковник вышел с чувством, с каким бегун подходит к финишу.
Бандита, которого убил майор, не опознали. И, хотя новых данных из покушения на Сергея Петровича извлечь не удалось, сам факт попытки убить Наливайко говорил, что расследование дела Дубовой стоит на правильном пути.
Раненный в грудь навылет, Сергей Петрович лежал в госпитале. Но работу, начатую им в Рымниках, бросать было нельзя. Полковник Иванилов предложил капитану Долотову заменить выбывшего из строя майора. Иван Иванович стал готовиться к отъезду. Для этого необходимо было усвоить все то, что уже удалось расследовать майору. На передачу дела полковник выделил капитану сутки. Побывав в госпитале у раненого, Иван Иванович возвратился в управление. Полковник его уже ждал.
— Лейтенант Сокол принес письмо, которое пришло в адрес Калинович.
Взглянув на письмо, Долотов увидел, что оно возвратное. Бумажный ярлычок с широкой печатью города Ворошилова говорил, что адресат выбыл. Но содержание письма было более чем примечательно.
«Соня, родная! Ты мне так давно не писала, что я не знаю, что с тобой, как ты живешь. И все-таки я тебе пишу… не с кем поделиться мыслями… Ты меня поймешь.
У нас с тобой жизнь была несладка. И, когда я вышла замуж, ты позавидовала мне. Как же! У меня своя семья… свои хлопоты… Мне было двадцать четыре, мужу сорок четыре. Но он был хорошим человеком. Потом началась война… Ах, как тяжело мне было во время войны… И голод, и ужас, и позор… Все было… все ушло. Нет… не ушло. Теперь мне не легче, чем тогда. Вот я и хочу по-бабьи выплакать все перед тобой.
Так вот, о любви.
Муж с войны не вернулся… А ты знаешь, что за мной всегда ухаживали. Ну и…
В общем в последнее время я работала в одной областной организации. Мой начальник… Ты давно уехала из наших краев, но, может быть, читала книгу „Дорогою подвига“. Это написано о нем. Храбрец, партизан. На работе серьезен, подтянут, деловит. И при этом молод, красив, рыцарски вежлив.
Какие мы, бабы, глупые! У него семья — жена и двое детей. Вдруг он начал ухаживать за мной. Я кокетничала, — конечно, в меру. Что мне от его ухаживаний! Но его отношение, внимательность, его молчание, и редкие слова нежности, будто сорвавшиеся случайно, и глаза, договаривающие все остальное… Год тому назад… Ну, ты сама понимаешь… Пусть меня упрекают, чернят, проклинают. Но я была по-настоящему счастлива с ним…
А сейчас…
Соня! Дорогая, как обидно чувствовать, что ты старуха и… никому не нужна…
Неделю его нет. Ждешь, тоскуешь. От злости и обиды кусаешь кулаки. Пусть он уж совсем не приходит! А пришел он… Шутит… Дурачится как ребенок. Ласков. Влюблен. И, хотя видишь, что это ложь, что он играет тобой, как куклой, — делаешь вид, что веришь. И попробуй его упрекнуть! Нахмурится, тонкие губы сжаты от гнева, обескровлены. Настоящий артист. „Я не хочу бросать тень на твое доброе имя“. Ему нужно мое доброе имя! Лжет.
