Лешка был старым лондонцем, и за дорогой я не следил. Мы проезжали бесчисленные городки, переходящие один в другой и лишь изредка проложенные полями — в основном для гольфа. В одном месте Кудинов притормозил на расширении главной улицы, которое с натяжкой можно было счесть за площадь. Все места для парковки оказались заняты. К счастью, когда мы пошли на второй круг, как раз надумала отъезжать серебристая «мазда».
— Лешка, вон смотри! — сказал я.
Кудинов загадочно улыбнулся:
— Надо же какая удача!
Это и был автомобиль Мохова.
Лешка пошел купить газету и убедиться, что хвоста за нашим связником не было. Два таксиста болтают, выйдя из своих машин. Пожилая женщина на велосипеде с корзинкой на переднем багажнике остановилась перед булочной. Небритый растрепанный мужик сидит на скамейке, широко расставив ноги, и жадно ест сэндвич, роняя крошки на землю. Он из всех самый подозрительный, но — а я внимательно слежу за ним — только жует, на нас не смотрит и не говорит ничего в спрятанную гарнитуру.
Кудинов вернулся в машину:
— Ну?
— Вроде все славно, — сказал я. Мы с Кудиновым не любим обычных для таких ситуаций слов, типа «чисто» или «спокойно», — все время что-то свое изобретаем.
Лешка поднажал на газ, и через десяток минут мы серебристую «мазду» нагнали — она еле ехала. Заметив нас в зеркало, водитель прибавил газу. Мы подъехали к лесу, только-только начинавшему переходить от скрывавшей индивидуальность зелени к ярким краскам осени. В любом случае свое название Black Park, которое я видел на указателях, лес не оправдывал.
«Мазда» свернула на проселочную дорогу между двумя кущами деревьев, мы последовали за ней. Зашуршала под кузовом высокая подсохшая трава, еще пара неглубоких ямок, и Лешкин черный «рейндж-ровер» остановился, почти уперевшись в бампер «мазды». Там было такое хорошее место под плотной кроной кустов бузины, как раз на две машины, — даже со спутника нас не засечь. Мохов уже вылез наружу и теперь шел к нам, поигрывая ключами.
Во всеобъемлющем и вряд ли окончательно разрешимом вопросе, меняются ли люди с годами или нет, я придерживаюсь отрицательного мнения. Нет, в сути своей не меняются. У меня с тех пор, как я стал задумываться над этими вещами, появилась некая аберрация зрения. Я смотрю на ребенка и вижу вдруг, каким он будет, когда вырастет. И наоборот, взрослый человек становится для меня намного понятнее, когда я спонтанно понимаю, каким он был в детстве. Я не делаю для этого никаких сознательных усилий, это не усвоенная мной техника психологических наблюдений (я даже не знаю, существует ли такая), это происходит помимо меня. Вот подходит к нам мужик слегка за сорок, такой уже немного потертый коврик с блестящими залысинами, с мешками под глазами, потерявшими белизну зубами и обозначившимся брюшком, а я вижу маленького вихрастого мальчишку, живого, как ртуть, проказливого и непослушного.
Он — это я про Мохова — был когда-то таким вот шалопаем с гвоздем в заднице. Если он видел дерево, ему на него обязательно нужно было взобраться. Если ему попадалась щель — куда-нибудь в подвал полуразрушенного дома, — в нее непременно надо было протиснуться, даже если впереди была лишь сырая темнота. Таких детей не застать дома с книжкой — все свободное время они, как молодые псы, которых спускают с поводка, жадно исследуют окружающий мир. Все необходимо попробовать, пощупать, а для предметов, до которых дотянуться невозможно, существует рогатка.
Образ этот был таким ярким, что чуть позже, когда мы уже прогуливались по просеке, я даже спросил Мохова:
— Слушай, у тебя же в детстве была рогатка?
Он не удивился — ответил охотно и по существу:
— У меня классная была — все завидовали. Деревяшку я сам в лесу подобрал — еловая, подсохшая, как железная была. А резинку мне мама из больницы принесла — широкую, бежевую, от какой-то медицинской штуки. У других-то ребят обычные резинки были, как в трусах, моя в три раза дальше била.
Мы все трое, как выяснилось, были ровесниками — Мохову тоже исполнилось сорок два. Непослушных белобрысых вихров на голове у него давно не было; волосы поредели, потускнели и настолько оголили лоб и макушку, что он стриг их совсем коротко. Я, правда, к тому времени тоже к этому пришел. Лоб моего связника полностью выдавал человека действия: он был узким и шел под острым углом почти от бровей; это называется латеральная ретракция. Нос у него был под стать: узкий, с тонкими нервными ноздрями. Если смотреть в профиль, кончик носа и конец залысин были на одной покатой линии, с небольшим порожком, отмечающим лоб. Это типичный портрет охотника. Не обязательно человека, который ради собственной забавы убивает невинных живых существ, получивших такое же право на жизнь, как и он сам, — охотника по отношению к внешнему миру.
У Лешки, кстати — я это всегда знал, просто сейчас они оба перед моими глазами маячили, — ретракция не латеральная, а фронтальная. Это значит, что лоб у него не скошен, а, наоборот, возвышается от бровей практически вертикально. Это если смотреть в профиль. А анфас видно, что лоб не только высокий, но и как-то расширяется от висков. Так что у Кудинова места для мозгов много. Однако в подобных случаях вопрос в том, заполняют ли они выделенное для них обширное пространство целиком и имеют ли они поверхность, сплошь испещренную бороздками и извилинами, или же, наоборот, как у футбольного мяча. Томограмму его мозга я не видел, да и не знаю, делал ли ее Кудинов когда-либо. Однако по косвенным признакам драгоценное место, скорее всего, не пустует, а поверхность органа должна напоминать грецкий орех, что-нибудь такое.
При этом Кудинов не стал ни равным Эйнштейну, ни вторым Шопенгауэром, ни новым Берлиозом (у которого лоб как раз является хрестоматийным примером фронтальной ретракции). Он смотрит на жизнь с ироничной усмешкой созерцателя, не брезгуя действием, даже очень любя приключения и риск, но ни во что до конца не вкладываясь. Способностей у него хватает, чтобы оставлять позади самых ревностных и старательных, однако успехи, равно как и неудачи, радуют его или огорчают лишь слегка, по касательной. Когда нас готовили, Кудинов взял себе кодовое имя Джойс, но он похож скорее на Оскара Уайльда.
О том, что мы с Лешкой большие друзья, в Конторе знает, надеюсь, только Эсквайр. У нашего начальника в действующей обойме наверняка есть и другие нелегалы, неотличимые от настоящих американцев, но заняться этим делом он попросил меня именно по этой причине. Нам с Кудиновым не надо друг к другу притираться, выстраивать отношения, пытаться доминировать или, напротив, перекладывать ответственность на другого. Потому что времени на перетягивание каната не было.
3
Вопросов я поднакопил множество. С меня с лихвой хватило утреннего разговора по наитию, на основании собственных обрывочных знаний, и с необходимостью отделываться туманными фразами. Почему Лондон, когда речь идет о вербовке арабских наемников? Если это так, на что смотрят британские власти? Почему именно египтяне проявляют такую непримиримость к исламским радикалам? Наконец, нельзя ли было прояснить все эти странности до встречи с агентом, а не после нее? На этот вопрос, кстати, ответа я так и не получил. Не тем людям его задавал.
— Почему Лондон? — переспросил Кудинов. — Ты «Бейрут-на-Темзе» слышал выражение?
— Ну да, я знаю, здесь полно мусульман.
— Миллион, — вступил в разговор Мохов. — В Лондоне живет миллион мусульман. А вообще в этой стране ислам исповедует каждый шестой подданный.
— Ребята, я много общался с мусульманами, — возразил я. — Они не все поголовно стремятся уничтожать неверных или мечтают разорвать себя на конфетти, чтобы унести кого-нибудь с собой на тот свет.
— Но все ходят в мечеть и сдают деньги на благотворительные цели, — весомо, с подниманием вверх указательного пальца, уточнил Лешка. — А благо для многих — именно то, о чем ты сказал. Вы, друг мой, пойдите послушайте, что здесь проповедуют в мечетях.
Это он мне же сказал: ему нравится быть со мной то на «ты», то на «вы».
— Я не говорю по-арабски, — возразил я. Что правда: с парой десятков слов и выражений разговор не выстроишь.
— Тогда слушай, что тебе говорят по-русски, — с мягкой улыбкой хлопнул меня по спине Кудинов. Мы с ним друг по другу скучаем, а сейчас даже еще не выпили, не говоря уже о том, чтобы напиться, как это у нас принято. — Кроме тебя и твоих интеллигентных друзей, включая нас с Володей, есть еще окружающий мир. С пониманием которого у тебя, похоже, нелады.
Я так же, дружески, двинул Лешку по плечу.
— Я прекрасно подхожу к окружающему миру. Мы в равной степени несовершенны.
Мохов с интересом смотрел на нас — не привык к нашему стилю общения. Цепкие такие глаза, так и ходят чуть исподлобья влево-вправо. А мы говорили на родном для всех нас языке, не опасаясь прослушки. Этот Черный Лес совсем рядом с Хитроу — не на глиссаде, где вообще невозможно было бы говорить, но в месте, где часть самолетов совершала вираж перед посадкой. Шума хватало.
