Во время Великой Отечественной войны войска Третьего Белорусского фронта под командованием А. М. Василевского в период с шестого по десятое апреля овладели городом. По решению Потсдамской конференции 1945 года Кенигсберг с прилегающей к нему территорией (около одной трети бывшей Восточной Пруссии) отошел к СССР.
В результате ожесточенных боев во время штурма город был разрушен более чем на девяносто процентов. Немецкое население в послевоенный период в основном выехало в Германию, а оставшаяся часть была выселена в отдаленные районы СССР. (из краткого энциклопедического словаря)
Фотографии репринтные, подретушированные, подкрашенные, но никоим образом не нарисованные «прусские лубки», изготовленные в рекламном бюро умелым художником, окончившим «муху» и подрабатывающим в модном журнале.
Все, что касалось Кенигсберга, находилось если не в спецхране, то в труднодоступных местах. Смотреть было можно, но интерес не приветствовался. Идеология — главный столп государства.
Вот она, идеология. Великий Кайзер-Вильгельм. Стоит себе на постаменте. Брюки цивильные, плащ-накидка, ордена, корона, меч в правой руке, поднятый державной рукой. Острие смотрит в небо. Император смотрит на Восток. Позади каменная ограда, мощная и ажурная, еще далее — стена самой крепости, государственного учреждения; дерева непостижимые. Зверев долго разглядывал кроны, но так и не решил, что это, ни липа, ни тополь, скорей всего акация, но, впрочем, вряд ли.
В то время производство фотографий было делом не столь распространенным. Очевидно, мастер устанавливал штатив, долго подбирал экспозицию. Кенигсбергские пацаны окружили постамент, явно позируют. Гимназист и два приличных молодых отпрыска. Один даже в соломенной шляпе. Полицейский, классический, пузатый, усы длиннющие, стоит вполоборота; господин, но виду праздношатающийся, с тросточкой, переходит улицу, приближается к фотокамере, и дама, в юбке бордовой, белой кофточке и шляпке, уходит куда-то влево.
А вот тот же памятник уже в профиль и с другой точки. Проспект и площадь одноименные. Ползет трамвайчик по проспекту, опять приличные господа и дети в соломенных шляпах. Уж им-то пришлось понюхать иприта на полях Первой мировой. Над вторым этажом конторы — крупная вывеска: «Хаансен и Воглер». Видимо, вечер. Или красивости ретуши. Покой и праздность. Скоро загорятся фонари рядом с Кайзером и всюду, и публика отправится в театр. Вот она — театральная площадь. Здание театра подозрительно напоминает аналогичное в Таллинне. И нет ничего удивительного в том. Театр с гордым названием «Эстония» всегда назывался театром «Германия». Это уже потом, когда самодостаточные эсты перерезали законопослушных, бившихся за русского императора немцев на «своей», подлежащей первой суверенизации территории, театр, естественно, переименовали.
На этой фотографии все признаки вечера налицо, трамвайная колея в два ряда пуста, но вот-вот раздастся звонок, и публика поспешит на представление. А здесь уже явные липы и слева, и справа и молодые дубки.
Вот здание университета. Застройка, как и повсюду, трехэтажная. Пять этажей Зверев обнаружил на берегу канала. Место прогулок и объяснений в любви. Вот на заднем плане очертания парка. Разбитые сердца и ликование плоти. А вот порт. Пароходики и баржи. Мачты и паруса. Паровые машины и подъемно-транспортное оборудование. Здесь вечер уже поздний, но порт не знает смены времени суток.
А вот и она — биржа. Деньги — товар — деньги. По всей видимости, недалеко от порта, также на берегу. Тогда учреждение сие было максимально приближено к реальному товару, паровым машинам и такелажным работам. Никакого доллара нет и в помине, но русский рубль принимается охотно. Эта открытка очень удачно построена по композиции, и колорит какой-то другой, мягкий. Небо белесое, тонкое. Чем-то напоминает петербургское. И биржа отдаленно походит на нашу. Ту, что на Стрелке Васильевского острова. Единство и противоположность.
«Какого рожна нам нужно было биться с германцами, — вдруг стал думать Зверев. — Какого? Не твоего это ума дело, Юрий Иванович. С твоим свиным рылом нельзя в мировую политику. Ты бы там такого наворотил… А уж Александр Сергеевич и подавно».
Ему стало неинтересно смотреть далее цветные картинки. Башни, стены, кирхи и опять башни.
Да что же это за дерево? Он озлился сам на себя. Это и не липа, и не дуб. Озлившись, он выключил машину для генерации иллюзий. Тот город, через который он проследовал в некоторой спешке, никак не походил на Кенигсберг. И небо было другим. Искусство ретуши здесь было ни при чем.
До этого случилось вот что.
Наджибулла был тем человеком, который принимал его у трапа вертолета и доставлял на эту холостяцкую милицейскую квартиру. Бухтояров отличался необыкновенной особенностью находить людей в самых непостижимых местах и сочетаниях. Одни пенсионеры чего стоили. И никаких измен и утечек информации. После предательства Пряхина, приведшего к фактическому уничтожению всей структуры в Петербурге, Бухтояров помрачнел, переменился лицом. Удача стала ему изменять, а это было не ко времени.
Сейчас Александр Сергеевич вел сложные и опасные переговоры с местными «черными следопытами». Предстояло новое путешествие в подземелье.
Зверев получил вводную. Власть в Москве, возможно, скоро падет. Данные абсолютно точные. Та власть, которая придет, будет сильной и жестокой. Это не входит, естественно, в интересы как ближнего, так и дальнего зарубежья. И очень дальнего — тем более. По оценкам аналитиков, мы потеряем Западную Украину, Литву, еще кое-какие «мелочи» вроде Азербайджана и Грузии. Но то, что возможна потеря Калининграда, Зверев воспринял как бытовое глумление над собой. Бухтояров убедил его в обратном.
После мобилизации подполья и распределения обязанностей Бухтояров получил из своего центра в работу именно это направление. Оно было самым кошмарным по трудности, поскольку здесь должна была начаться настоящая война. Короткая и эффективная. Оперативные документы уже лежали в полевых сумках младших офицеров противника. Механизм был приведен в действие.
…Стекляшка совершенно обыкновенная, таких в России тысяч сто, если не больше. «Черные следопыты» — люди состоятельные, недавно сдали хороший товар, а после приняли новый и опять заработали. Но там — не их поле. Там коммерсанты со всем окружающим персоналом, с крышей, подвалом, массовкой. Мелкий опт, крупная розница. Уходящие люди угробленного времени.
Здесь же другой мир: траншеи, подземелья, кости, черепа, автоматы «ППШ», «шмайсеры», пулеметы Дегтярева, карабины и парабеллумы. Каналы отлажены, деньги осторожные, но верные. По этим же каналам — стволы и партии оружия других времен и народов. Это другой бизнес, и потому подобные контакты используются с предельной осторожностью, в крайнем случае. «Следопыты» живут своей семьей. Они вне политики, вне жизни вообще, потому что спустившемуся ниже уровня земли, потревожившему покой хозяев этих дюн и лесов, доставшему со дна времен ржавый автомат, в котором все патроны отстреляны, уже трудно, выбравшись из траншеи, воспринимать окружающее по-прежнему.
Многие сломались, кое-кто подорвался на минах и сгнивших снарядах. Но хочется жрать. Отпахал месяц, а то и неделю — и еще месяц-другой сидишь в стекляшке. Здесь — чебуреки и салака. Здесь пиво разбавляют, как при большевиках, а потому здесь комфортно. Пиво, которое варят новые хозяева жизни, валит с ног. Его десять кружек не выпьешь. А значит, не поговоришь. Так у них рассчитано. Шел бы ты, парень, домой, смотрел телевизор. Телевизор и здесь есть. Стоит на холодильнике, бубнит что-то сам себе. Здесь он никому не нужен.
Зверев пришел точно в назначенное время. Он должен был держать в руках журнал «Ружье», номер третий. Журнал питерский, но весьма почитаемый повсюду людьми, которые в этом знают толк.
Как-то у него жизнь складывалась в последнее время интересно. Из одной пивнушки ушел, дабы сеять разумное, доброе, вечное. В другую попал при весьма тонких обстоятельствах. Но и тогда, и сейчас где-то недалеко — Бухтояров. Зверев и сам не плох, но отход на заранее подготовленные позиции обеспечит именно Бухтояров. Проверено временем.
В стекляшке заняты все столики. Народ разнообразный и тяжкий. Зверев пока один, но вот к нему подсаживаются два мужика, быстро выпивают по три кружки, глотают по чебуреку, убегают. Затем толстый малый в хорошем костюме. Явный отходняк. После первого глотка плывет, долго ест, заказывает еще, наконец уходит и он, оставив неопрятность и разгром на столике. Никто не убирает, не уносит порожние бокалы, хвостики, окурки, подмокший в лужицах пенных хлеб.
Потом вдруг все это исчезает в один миг, появляются чебуреки свежие, дымящиеся, не на тарелке даже, а на блюде, кетчуп, бутылка водки, стопки.
