Наблюдение проходит без всяких осложнений, мы находимся на совершенно безопасном расстоянии от «плимута», который въезжает на широкую Оксфорд-стрит, сворачивает налево, проезжает мимо Марбл-Арч, едет вдоль Гайд-парка, затем сворачивает направо в Гайд-парк-стрит и останавливается в небольшой улочке. Мы, разумеется, сворачиваем за ним с неизбежным опозданием. Но это к лучшему, поскольку Ларкин и Мортон уже вышли из машины, следовательно, нет никакой опасности, что они нас обнаружат. Я освобождаю такси на следующем углу, не забыв вознаградить таксиста щедрыми чаевыми за то, что он подверг себя смертельному риску оказаться замешанным в сомнительную историю, и пешком возвращаюсь к «плимуту».
Расположенные в переулке дома абсолютно одинаковы с вида — явление, вполне обычное для Лондона, где многоэтажные здания часто принадлежат собственникам, деды и прадеды которых строили их серийно, дабы не напрягать своего воображения. Совершенно одинаковые трехэтажные постройки, с одинаковыми потемневшими от времени и дыма кирпичными фасадами и такими же одинаковыми высокими скучными окнами, деревянные рамы которых аккуратно выкрашены белой краской. Одним словом, редкая монотонность, просто диву даешься, как их обитатели различают свой дом от домов, стоящих напротив или рядом.
Неизбежным и неизменным приложением ко всякой постройке является так называемый «английский двор». Правильнее было бы назвать его английской ямой, поскольку этот пресловутый двор представляет собой площадку в несколько квадратных метров, опущенную примерно на рост человека ниже тротуара и заботливо обнесенную железной решеткой. Через двор можно попасть в кухню. Так или иначе, при каждом доме с обеих сторон подъезда имеется подобный микроскопический дворик, что в настоящую минуту кажется мне весьма практичным не только с чисто хозяйственной, но и с моей точки зрения.
Одинаковые здания и то обстоятельство, что мне не удалось заметить, в каком из всех этих одинаковых домов исчезли интересующие меня лица, не мешает мне довольно быстро обнаружить их местонахождение. На окнах домов, расположенных в непосредственной близости к «плимуту», занавеси раздвинуты, что дает возможность без труда обозреть их интерьер. И только в одном доме, возле которого стоит черная машина марки «плимут», окна первого этажа закрыты плотными шторами, сквозь узкие щелочки пробивается яркий свет.
К моему сожалению, улица хорошо освещена, и это не позволяет мне встать у самого входа и включить приемник. На выручку мне приходит английский двор. Установив, что поблизости никого нет, я с помощью самой банальной отмычки открываю железную калитку, закрываю ее за собой, спускаюсь по ступенькам на дно двора и прячусь в тени, стараясь держаться поближе к лестнице на тот случай, если кому-нибудь вдруг вздумается выйти из кухни.
По голосам, доносящимся из приемника, я убеждаюсь, что разговор уже начался. В условиях такой первобытной слежки нельзя рассчитывать на исчерпываемость, приходится довольствоваться фрагментами:
— Нет, Ларкин, вы не правы, — слышу я трубный бас Мортона, — дело не в том, чтобы формально выполнить задание, а в том, чтобы добиться при этом максимального успеха.
— Три килограмма героина тоже не малый успех, — сухо замечает Ларкин.
— Бесспорно. Особенно если при существующих рыночных ценах рассчитываешь положить себе в карман солидную сумму.
— Нет, три килограмма героина — немалый успех! — стоит на своем Ларкин.
— Ваши три килограмма — это мелочь, мой дорогой, — рокочет Мортон. — И мы потратили столько месяцев на ожидание вовсе не ради такой безделицы.
— А где гарантия, что мы дождемся улова покрупнее? Старый мошенник Дрейк колебался даже тогда, когда решался вопрос о трех килограммах. Я же вам говорил, он придерживается того принципа, что следует переправлять груз по одному килограмму.
— Этот старый мошенник просто старый дурак, — заявляет Мортон. — Достаточно при нем вслух заняться подсчетами и сказать, какую фантастичную сумму он может положить в свой карман, как он тут же закажет десять килограммов. А тогда…
— Вы недооцениваете старика, Мортон, — возражает Ларкин. — Он, конечно, подлец и мошенник высшей пробы, это так. Но он отнюдь не дурак. И я очень опасаюсь, что он в любой момент может вернуться к своему первоначальному проекту: больше рейсов и меньше груза во избежание риска.
— Но при этом риск не уменьшится, а возрастет.
— Объясните это ему, а не мне. Что вы от него хотите? Это же вам не шеф американской мафии, а всего лишь мелкий гангстер Сохо.
Наступает молчание. Такое длительное молчание, что я начинаю подумывать, не пора ли готовиться к отступлению. Но вдруг опять раздается голос Мортона:
— Мне кажется, что вся беда не в этом старом дураке, мой дорогой, а в вас самом…
— Да, но я…
— Будьте любезны не перебивать меня. Вы не умеете работать с людьми, Ларкин. Я вам это говорил и раньше. Вы добросовестны и аккуратны, этого нельзя отрицать, но вы привыкли действовать по готовым схемам, по шаблону. У вас нет ни грамма способности втереться человеку в доверие, расположить его к себе, изменить его характер и вообще сделать его таким, каким он вам нужен.
— Я признаю, что лишен педагогического дара, — отвечает Ларкин, немного помолчав. — Но я полагаю, что институт, в котором я работаю, далеко не педагогический.
— А я должен признать, что ваш тон перестает мне нравиться…
— Прошу извинить, если я что-то сказал не так, мистер Мортон. Я хотел только…
— Бросьте, Ларкин! — В басе Мортона отчетливо слышатся нотки досады. — Объясните в двух словах, что вы предлагаете, и я буду докладывать. Естественно, в докладе будет отражено и мое мнение.
— Я не хотел бы, чтобы мое мнение отличалось от вашего, мистер Мортон, — угодническим тоном произносит Ларкин. — Если я постарался изложить свои соображения, то сделал это из боязни, что чрезмерный максимализм может помешать осуществлению нашего плана. Преждевременный провал канала…
— Провал, конечно, не исключается, — соглашается Мортон, тон которого значительно смягчился. — Именно поэтому следующая партия должна быть такого размера, чтобы на операции можно было поставить точку.
— Какой размер вы предлагаете?
— Я уже сказал: десять килограммов или около этого. Довольно возиться с мелочами.
— Я сделаю все, что в моих силах, мистер Мортон.
— Вот это я и хотел услышать, — добродушно отвечает Мортон.
Затем они обмениваются несущественными репликами, предназначение которых — восстановить добрые отношения. Последняя важная подробность содержится в словах Мортона:
— Вы можете явиться для доклада послезавтра, к девяти вечера. А если что-нибудь произойдет тем временем — уведомите меня по телефону.
Мне некогда ждать, что ответит Ларкин. Я вдруг смекаю, что у меня не остается времени на отступление. Едва я успеваю спрятать в карман свой приемник и поставить ногу на лестницу, как вдруг над моей головой раздается щелчок замка. Быстро отпрянув к стене, я тесно прижимаюсь к ней и замираю в тени. Укрытие в общем-то неплохое, если только кому-нибудь не придет в голову заглянуть через ограду во двор.
— Хотите, я отвезу вас, или вы возьмете такси? — Меня коробит от голоса Мортона, который я слышу без всякой техники.
— Не беспокойтесь, мистер Мортон, я возьму такси, — вежливо отвечает Ларкин, как будто у него и в самом деле был выбор.
— В таком случае спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мистер Мортон.
Мне кажется, что прошло много долгих минут, пока я услышал звук закрывающейся двери. А еще через несколько долгих минут я решаюсь выйти из своего укрытия и взглянуть наверх. Никого.
Поднимаюсь по лесенке, закрываю калитку и запираю ее на ключ. Хорошо, что Мортону не пришло в голову проходя мимо нажать на ручку. Просто так, для проверки. А моя проверка закончена, и результаты ее удовлетворительные и тревожные.
Теперь все будет зависеть от старого дурака.
Не помню, какому автору принадлежат слова о том, что карта Европы могла бы быть совсем другой, если бы накануне битвы при Ватерлоо не шел дождь. Возможно, дождь и мокрый ландшафт действительно сыграли с Наполеоном злую шутку — как знать. В современной истории капризы погоды не играют такой роковой роли, вот почему я избегаю описывать их в подробностях. Тем более что погода довольно постоянная — почти непрерывно идет дождь.
На этот раз, однако, дождь решил пролиться ночью, чтобы не беспокоить пешеходов днем. Поэтому, когда с утра я отправляюсь на Дрейк-стрит, мне не приходится лавировать с открытым зонтом среди других пешеходов, над головами которых тоже покачиваются куполы зонтов.
Я отправляюсь на Дрейк-стрит не только потому, что там мое рабочее место, но и по той причине, что Ларкин направляется туда же, мне ничего другого не остается, кроме как идти за ним следом, соблюдая известную дистанцию. Добравшись до нашей тихой, романтичной улицы, американец, естественно, сразу же направляется в главную квартиру, в то время как я прохожу мимо и усаживаюсь на скамейке в скверике. Причем усаживаюсь не на сиденье, а на спинку, как это делают мальчишки, — сиденье еще не высохло после прошедшего ночью дождя. Кутаясь в плащ, я смотрю вдоль аллеи, хотя на ней нет ничего заслуживающего внимания, даже вездесущих мальчишек и тех не видно. Они, наверное, в школе, а может, матери запретили им выходить на улицу в такую погоду.
