И на этот раз они меня подставили. А что? Они знали, что я не колюсь.
А пока я пошел на вокзал со своей "формой два", с которой можно весь век жить и скрываться в поездах. Нервное перенапряжение принимает у меня формы, неадекватные обстоятельствам. Иногда мне кажется, что я могу засмеяться на собственных похоронах. Вот и в этот раз я зачем-то позвонил в РОВД Казанского вокзала. Состоялся диалог, который я передаю почти дословно.
Я: — Здравствуйте! Михалев звонит!..
Мне: — А-а! Вы куда же запропали?!
Я: — Как куда? Я уже три часа здесь жду, уже с квартиры звоню! Вышел из подъезда — милиции вашей нету. Вокруг дома обошел — нету никого…
Мне: — Как нету?! Это вас нету! Они вас искали, весь дом перевернули и не нашли! Откуда вы звоните?
Я: — С Зеленоградской звоню! Я вышел — их нету! Мне приехать?
Мне: — Где вы находитесь?
Я: — На Зеленоградской стою!
Мне: — Так приезжайте!
Я: — Хорошо, я сейчас еду!
Вот так поиграли в дурачка.
…А в шесть утра я был уже в Конотопе. Обнял маму, боясь, что заплачу. Больно было думать о том, что можем не свидеться. Представил себе еще одно потрясение, которым благодарит ее сын за любовь, за умение понять и простить. Стиснул зубы, сказал, что у меня неприятности, вдохнул в себя знакомый запах ее седеющих волос.
Кто бы ни виноват — что делать?
11
Сентябрь и октябрь я — в Сочи.
Ноги подлечил Мацестой. Я считал, что в нашем деле они на втором месте после головы. Но вот голову-то подлечить, наверное, тоже не мешало. Иначе, чем объяснить следующее?
Приезжаю в Киев, звоню своим: Богатыреву Яше, Хуберу, Калинковицкому. Было все это в полдень. Пошли в кабак, выпили, а я уже перешел на какое-то звериное чутье. Встаю и с ними прощаюсь. Понимаю, что они не успели еще меня сдать. Ну, просто не успели.
И я иду на встречу со своей подругой. Она — человек надежный, работала в отделе кадров спецтреста по строительству космодромов. Жила она, как человек одинокий и непритязательный, в шикарной квартире старинного дома, где, может быть, жили некогда и ее родители. Мы с ней выпили шампанского, пробросили планы на этот вечер — время шло к пяти.
А Хубер и остальные знали эту мою лежку. И являются. Соскучились, якобы. Если сказать, что ссора вспыхнула ни с чего — ничего и не сказать. Они должны мне были деньги, они перешли грань, за которой у меня кончилось терпение, и я съездил кому-то по зубам, а Яшке въехал в лобешник фотоаппаратом. Орлы покинули насест, а я где-то через полчаса вышел на улицу с портфелем, полным дипломов, печатей, удостоверений МВД и прочих канцтоваров. То есть весь арсенал при мне.
Тут же подскочили менты, вдернули меня в наручники и повезли на уже знакомую читателю улицу Короленко.
Вилы, как говорят блатные. Пропади оно все пропадом! Опять тюрьма… Единственное, что немного грело самолюбие, так это то, что мной занимается сам полковник Хряпа, кавалер ордена имени Ленина и гроза киевских блатняков.
Он с неподдельным интересом ознакомился с содержимым вышеупомянутого портфеля. Потом приказал, не откладывая в долгий ящик, возбудить уголовное дело по факту изъятия поддельных документов и спустить меня в подвал КПЗ.
Всё. Меня сдали. В очередной раз меня сдали.
Подводя условно черту под этим периодом жизни, хочу сказать еще раз, но непременно: дамы и господа, все всех сдавали, сдают и будут сдавать на всех уровнях социальной пирамиды. Каждый из людей, обернувшись на свою прожитую жизнь, какой бы по длительности она ни была, вынужден будет согласиться со мной. И для этого совсем не обязательно сидеть в тюрьме. Просто в тюрьме, на "киче" все конкретней, жестче и, может быть, драматичней. Я много знал серьезных бандитов, сейчас многих знаю — все они уже там или завтра будут там. Цена воровского братства мне известна. Но я заметил по жизни: неправедный ко мне — неправедный вообще. Все те, кто хотел мне зла, были наказаны судьбой. А может быть хранит меня материнская молитва?
Я снова сел и никого из своих раздолбаев не сдал, и никто из них не сел.
И снова мысли: зачем я так живу и могу ли жить иначе? Мысли о том, отчего же идет на преступление неглупый человек, знающий о неизбежности предательства и неотвратимости наказания? Парадоксально, но я был идеалистом. Среди преступников больше, мне кажется идеалистов, каждый из которых надеется, что его-то именно и минет чаша сия. А из идеалистов, как показывает история человечества, и происходят самые жестокие и неисправимые преступники. Как избежать страшной участи многих и многих? Я видел один выход: пока тебя не сделали сумасшедшим — учись быть таковым и будь здоров.
Она единственный твой друг и покровитель — шизофрения.
Однако об этом чуть позже.
Глава семнадцатая. Дубль три
1
Я знал многих из крупных киевских бандитов и жуликов. И у них были все основания доверять мне.
А незадолго до моего ареста у одной известной пианистки кто-то утащил четыре золотых антикварных петушка, которые были подарены ей не то Шостаковичем, не то Ростроповичем. И весь киевский "менталитет", естественно, был поднят в ружье. Полковник Хряпа, понятное дело, желал бы иметь еще орденок-с, а тут я — предполагаемый носитель информации оказываюсь у него в застенке. Он мне напрямую:
— Николай Алексаныч, дело ваше — плевое! Ну, подумаешь, какая-то вшивая подделка документов! Детская забава! Два года — и здравствуй, свобода! Мы можем его вообще прикрыть, но!.. Расскажи мне, где золотые петушки, и я тебя отпускаю!
Я говорю:
— Как не знать… Знаю…
— Ну?! И где?
— Как я могу здесь в подвале рассказывать? Давайте я на Крещатике побеседую с этими людьми, которых я знаю, от которых я слышал про этот инкубатор. — Я бестрепетно торгуюсь, и сам не зная еще зачем, но только чувствую. — А в подвале-то сидючи — как?
Старый сыскарь и я продолжаем играть в поддавки. Он говорит:
— Вы скажите сперва, о ком вы говорите: фамилия, кличка! А уж потом мы посмотрим…
Я: — Не-э-э! У нас разные позиции… Вы на втором этаже находитесь, откуда вся Сибирь, как на ладони, а я — в подвале. Вы меня отпускаете — я вам помогаю. Другого не дано…
Он не дурак. Кончил с этими петушками.
Ладно, Николай Алексаныч. Давайте по существу.
Ну и что по существу? Что там в портфеле? Дипломы? Я за них отсидел. Форма два? Это старая история. Дорога мне как память, я и за нее отсидел. С чем меня кушать будете?
Ну вот билеты еще… — мнется он, будто хочет показать, что знает больше, чем я предполагаю. — По Москве…
Оказывается, пока я гулял в Сочи, на меня был объявлен всесоюзный розыск, и мои фотографии (какие? из паспорта?..) были растиражированы на всю страну. Мой невнятный фотопортрет украсил собой все людные места: вокзалы, отделы милиции, парки культуры и отдыха.
Полковник Хряпа интересуется, где, мол, будем дело вести — в Москве или в Киеве?
Конечно, в Киеве! — говорю гордо. — Мой родной город Киев!
И я был прав. Ведь собственноручно я ни одного билета не подделал это факт. Ни одного не продал — правда. Меня не было в Москве — тоже правда. Все это время бойкой торговли я лечился в санатории — и доказывать не надо: куча тому свидетелей. Мне бояться нечего — я был абсолютно уверен и вел себя легко и уверенно.
И определяют меня к "Деду Лукьяну" — в тюрьму на улице Лукьяновской.
О-о! — кричат мне. — Капитан А-а-аристов!
Оказывается, сидят еще люди, которые еще со времен той моей отсидки не освободились. И наседки заквохтали:
Как ты? За что?
Сам не знаю, — говорю. — В Сочи отдыхал. На один день приехал посмотреть, как в Москве люди живут — и вот!
Тюрьма встречала меня, как героя, как космонавта, сходившего в открытый космос. Вспомнилась песня Александра Галича:
"…Все хорошо здесь в лагере:
Есть баня и сортир,
А за колючей проволкой
Пускай сидит весь мир…"
Почему же провалилась идеально продуманная, изумительная афера?
Сижу в камере и размышляю. Да, подвел так называемый человеческий фактор. И что? К этому времени, думаю я, билетов отловлено количество, близкое к критической массе. Люди все опрошены. Потом начнутся следственные действия, опознания. Суть дела такова: люди купили с рук билеты — билеты оказались фальшивыми. Им покажут мое фото — фото предполагаемого сбытчика билетов — и они в один голос заявят: нет, это не он. Так мне казалось на этот момент. Так должно быть, как ни крути. Так и было: никто меня не опознает, истекает третий месяц моего осадного сидения у "Деда Лукьяна". Противная сторона в тупике. Тогда Киевская прокуратура берет санкцию на продление срока следствия, мотивируя это громоздкостью и многогранностью дела.
Проходит полгода — результат у ментов тот же: тупик. Где билеты печатались? Неизвестно. Кто продавал? И тогда — смех и позор! — они идут и берут санкцию Генерального Прокурора СССР Руденко, чтобы не выпускать меня. Ума-то нет, как говорит Миша Евдокимов. Объяснили, что я ранее дважды судим за подобного рода головоломки. Посадить — не ошибешься, но вот прямых улик найти не представляется возможным: хитер, матер, остер, о баланду зубы стер. Они, да и я, прекрасно сознавали, что остается последняя инстанция Верховный Совет СССР. Только этот орган мог санкционировать арест и следственные действия сроком свыше девяти месяцев.
