— Брось, Фридрих, мы уже разделались с ними! Если они разбегаются от нас, то потом им уже в кулак не собраться. Как вы с ними справились в крепости?
— Половина нашего отряда пустилась бежать к берегу речки, которая раздваивается, образуя остров, и называется Мухавец. Нас преследовали, прижали к берегу. Мы пытались спасаться вплавь: нас убивали, кто оставался на берегу, тех тоже убивали. Я спасся чудом, притворившись мертвым и пролежав весь день, только на следующую ночь проплыл под водой к восточному валу. А в крепости русские, как сумасшедшие, сопротивлялись отчаянно, бессмысленно еще двадцать девять дней. Сколько там наших солдат полегло! Они не хотят знать правил войны!
«Да, вот оно, наше первое "Бородино"! Наша непреклонная воля, презрение к смерти. Солдаты идут в штыки на автоматы, с бутылкой горючей смеси на танк…» — И Денисенко еще долго стоял, прислушиваясь к беседе немецких офицеров, глядя на пожарища, разбитые вокзалы, искореженные железнодорожные пути, лачуги с соломенными кровлями, заросшие кустарником овраги.
У мостов сереют, будто покрытые паршой, минные поля, кое-где поросшие колючим чернобылом. По всему видно, что и люди здесь живут суровые, колючие.
…Светит осеннее солнце. В его белесом свете чудится жуткий отблеск смерти. Поезд катит из долины в долину, мимо исчерченных тенями берез и елей, унылых пепельно-серых полей, прямо на север. Справа время от времени поблескивает река. Здесь Днепр неширок.
Паровоз часто притормаживает, словно никуда не спешит. У переездов и мостиков, вдоль полотна, сереет паутина проволочных заграждений, кое-где стоят бункеры, из их амбразур поблескивает вороненая сталь. Разгуливают с автоматами хмурые охранники в серо-зеленых шинелях, поглядывая на проходящий поезд.
В Орше стояли долго. Мимо мчатся составы с танками, машинами, длинноствольными пушками, солдатами. Наконец поезд трогается без сигнала, будто выкрадывается, и постепенно набирает скорость. И вдруг снова останавливается. Паровоз, жалобно плачет, его надрывный гудок разносится широким веером причитаний по долине и прячется где-то за холмами.
Напротив стоят теплушки. Мордастые стражи отодвигают двери в ожидании приближающейся колонны людей. Она ползет серой, безликой лентой, мужчины в ватниках, в стоптанных кирзовых сапогах, истрепанных дерюгах, женщины в пальтишках, закутанные в платки, идут, едва переступая ногами, будто вытаскивают их из грязи. В их глазах тоска, слезы и злоба. Стражи встречают их возгласами, похожими на лай: «Лос, лос!» — и заталкивают в вагоны.
«Собственные выкрики и ругань разжигают ненависть в них самих, это глубоко продуманная, испытанная система со своими запевалами и дирижерами», — думает Денисенко, поглядывая на Околова и Гункина, и цедит:
— Их глаза как ножи.
— Во время войны законы безмолвствуют, — строго произнес Околов. — Это все пособники партизан. Придется ко всему привыкать.
Николай Гункин, вытянув длинные ноги, уныло уставился в сторону. Мягкие губы его плотно сжаты. За очками не видно глаз. Михаил Ольгский углубился в книгу.
Поезд дернулся, застучали буфера. Видимо, машинист, глядя на все это, срывает злость на паровозе или на пассажирах. И снова мелькают причудливые очертания холмов, вытягивающихся в целые гряды, и столь же причудливые озерные котловины, переходящие в заболоченные полевые и лесные равнины. Та же глушь и безлюдье.
В Витебск прибыли 2 ноября. На вокзале группа разделилась. Околов не терпящим возражения тоном сказал:
— Ты, Миша, и вы, Николай Федорович, отправляйтесь на Большую Революционную сорок четыре. Спросите Кабанова Георгия Родионовича. Скажите, от меня. Пароля не надо. Это тот, что бежал из черновицкого ДПЗ. А мы, — он обратился к Алексею Денисенко, — пойдем на Марковщину. Встретимся вечером на Ветеринарной.
Они разошлись у трамвайной остановки. Глядя вслед шагавшему, как журавль, Гункину, Денисенко бросил:
— Вялый он, Николай, какой-то.
— Ничего, Гункин будет у нас связным. И ты ему поможешь. Мы ведь с Ольгским дня через два-три едем дальше, в Смоленск, — объяснил Околов.
— Мы вдвоем, что ли, останемся? — удивился Денисенко.
— Нет, почему же. Скоро сюда приедет Брандт. Знаешь, он был во Львове по особому заданию. Потом познакомился с Кабановым, нашим резидентом в Витебске, и с моей сестрой, Ксенией. Она капризная, но надо ее заставить работать с нами, — в этих его последних словах звучала досада.
Подошел трамвай. Они уселись на свободные места.
— Ты здесь родился? — спросил Денисенко у Околова.
— Нет, родился я в Воронеже, но детство провел в Витебске. И моя мать живет сейчас здесь, двоюродные братья тоже. Боюсь я сразу к старухе заходить. Надо ее подготовить. Думал, она умерла. Похоронил ее в своем сердце и вдруг окольным путем получаю от нее весточку. Наврали мне… — И снисходительно и даже со злорадством добавил: — Давно я ждал своего часа. Немцы дошли до Москвы и Петрограда! — Околов отвернулся и долго смотрел на проплывавшие мимо пожарища, дома, кое-где разрушенные, кое-где с зияющими чернотой оконных проемов, кое-где обожженные огнем, потом, окинув холодным взглядом сидящего напротив человека, с виду рабочего, обратился:
— А вам, господин, не приходит в голову, что во всем этом, — он указал на разрушенные дома, — виноваты вы сами? Все было б по-другому, не допусти вы к власти большевиков! А вы их терпели!
— Техникой немец берет, внезапностью! Силы накопил агромадные, вот и прет, — сердито проговорил мужчина. — Не бойсь, выдохнется! Война теперича совсем другая. — И, наклонившись, вполголоса пропел: — Идет война народная… Озверел немец, на весь народ намахнулся… Погодь, еще свое получит…
— Народ твой раб, был рабом, рабом и остался. И сам ты раб! — озлился Околов.
Денисенко, чтобы снять напряжение, рассмеялся:
— Под немцами мы не останемся? Верно?
«Околов затевает беседы, хочет пощупать людей. Проверяет свои аргументы. Не на того напал», — посмеивался про себя Денисенко.
Минут через десять трамвай остановился.
— Дальше не поедем, путь испорчен, — спокойно объявил кондуктор.
Пришлось оставшуюся дорогу преодолевать пешком.
— Саботажники! — ворчал Околов. — Можно было ехать! Путь исправен! — Потом обратился к Денисенко: — Ты меня извини, но мне хочется сначала поговорить с сестрой наедине. Я к ней один пройду, а ты подожди меня в приемном покое.
Околов рассчитывал на неожиданность, ему хотелось огорошить сестру своим внезапным приходом и попытаться разгадать, не завербована ли она органами госбезопасности. НКВД известно, конечно, о его нелегальном пребывании в 1938 году в СССР, а может быть, даже и о его поездке в Ленинград. И не осталась ли сестра по их заданию в Витебске? А то, что Ксения не эвакуировалась, он узнал от начальника «абверкоманды-203». При нем он звонил в витебское гестапо, и оттуда сообщили, что врач Околова назначена начальником больницы, главным врачом, что живет с матерью на Ветеринарной.
Ксения спокойно направилась навстречу брату, когда он отворил двери ее кабинета; и только в глазах ее бегали тревожные огоньки. Он порывисто взял ее за руки и пытливо на нее уставился.
Ксения заметила брата в окне, когда он шел по двору больницы. Приход немцев в город подготовил ее к возможной встрече с Георгием. «Не может быть, чтобы Жорж пошел с немцами!» — думала она, отгоняя саму мысль, что он станет помогать фашистам.
— Ты все-таки пришел! — не опуская глаз, укоризненно произнесла она более для себя, чем для брата. — Почему нет на тебе немецкой формы? Например, гестаповской?
«Нет, она не завербована, ее бы научили говорить по-другому. Соглашаться, поддакивать, раскаиваться, не поняла, дескать, недооценивала, была под общим наркозом, а теперь разочаровалась», — подумал Околов, чуть улыбаясь.
— Почему ты сказала, что мама умерла? — спросил он.
— Твое появление могло ее убить! Она была очень больна. Вечером ты можешь к ней зайти, я подготовлю ее. Мы живем на…
— Знаю. Но прежде хочу поговорить с тобой и твоим медперсоналом.
— Зачем? Вряд ли ты найдешь с ними общий язык кроме тех, кто продался немцам. Неужели эмиграция потеряла свое русское лицо?
— Я русский, более русский, чем ты, Ксюша. У нас, эмигрантов, это чувство любви к Родине гипертрофировано. Мы прибыли сюда нелегально, чтобы вместе с вами бороться за Россию! За Россию — без немцев и большевиков!
— Что-то я не пойму! Убивать своих, захватывать территорию…
— Я все объясню, докажу. Я…
— Хорошо. Сейчас у меня обход. Часа через два, два с половиной я соберу персонал, а пока извини: больные ждут. — И она направилась к двери. Околов последовал за ней.
* * *
В большой ординаторской собралось довольно много народу: врачи, сестры, няни, санитары, вахтеры, преимущественно женщины. Заметив среди персонала евреев, Околов решил это обыграть.
