— Здоровеньки булы, диду Панасе! — крикнул Бойчук.
— Здорови в хату, — приподнимая шляпу, приветствовал их Панас, высокий худой старик с длинными, под стать Тарасу Бульбе, усами, приглядываясь к ним, чуть прищурив от солнца глаза и напряженно хмуря брови. — Тю! Здорово, Абрам! Чого це ты? Шо трапылось? — и приветливо осклабился, показывая крепкие желтые зубы.
— Уходим от немцев, вот это Иван Бойчук, сын нашего Игната, а то русский, который жил у тетки Параски.
— Здоров був, Иван! Здравствуйте и вы! — поклонился он Чегодову. — А где твоя жонка?
— Анку немцы убили и тетку Параску тоже убили — раненого нашего офицера прятали, — объяснил за Чегодова Абрам.
«Откуда дед-пастух знает про меня и Анну? Я-то воображал, что никто в селе мной не интересуется. Боялся, дурак, кого боялся?!» — подумал Олег, чувствуя крепкое пожатие руки деда Панаса.
— Ото несчастье! Мордуе нимець. Бог дал, Бог взял. Воевал я в четырнадцатом, в плен сдался. Как военнопленный работал у помещика Орлая, на Украине, а как началась заваруха, вернулся до дому! Вот теперь пасу овец. — Он взял протянутую Бойчуком флягу, взболтнул ее и, сделав добрый глоток, крякнул: — Горилка что надо! — Глаза его оживились. — Зараз обидать будемо! Дела!
«Как скрещиваются человеческие судьбы! Орлаи бывали у нас, мы у них. И, кто знает, может, мы встречались, видели друг друга?!» — спрашивал себя Чегодов, направляясь вслед за другими к стоявшей у края пепельно-серой отвесной скалы небольшой пастушеской колибе.
Разморенные обильной едой, они улеглись после обеда в тени высокой ели, лениво перебрасывались еще какое-то время фразами, советуясь, куда уходить, но, так ничего не решив, заснули. Во сне их мучили кошмары, они стонали, просыпались и снова засыпали.
Вечером допоздна сидели у жарко горящего костра и вели тихую беседу.
— Я кончал училище во Львове, тогда он назывался Львув, а когда в хедер ходил, назывался Лембергом, — вспоминал Абрам.
Он оживился, плечо уже не болит, и хочется изменить настроение товарищей, которые, приуныв, задумались.
— Так вот, мать отвела меня в хедер. Ребе приказал сесть на скамейку к двум мальчикам. Одного звали Ицеком, другого Беней. Ицек тут же больно ущипнул меня, а я тут же закатал ему затрещину. Ребе вытащил меня за ухо, больно отстегал розгой и посадил на место, и тут же Ицек опять ущипнул меня, а я тут же дал ему затрещину. И так повторялось это три раза, пока ребе не отстегал Ицека. С той поры мы дружно сидели рядом, дружно раскачивались и твердили вслед за ребе: «Вехоодом — Адам! Иода — познал! Еву! И она ватахар — зачала!»
— А зачем раскачиваться? Заставляли, что ли?
— А зачем креститься, бить поклоны? Это одно и то же! Так вот, с Ицеком и Беней мы подружились на всю жизнь. Немало у меня во Львове товарищей из ветеринарного училища — украинцев, поляков, евреев. Я предлагаю идти во Львов. Город большой, там нам будет не хватать, как говорится, только головной боли.
Чегодов вспомнил вдруг: во Львове в 1939 году было довольно большое отделение НТС, человек с двести, а председателем польского отдела был Владимир Брандт. С ним Олег был знаком, вел служебную переписку ради конспирации через Львов, на имя некоего Гацкевича. Запомнился даже адрес: Крашевского, 6. Наверно, конспиративная квартира. Живущий в ней как-то связан с НТС, и, хотя Олегу с союзом не по пути, церемониться не приходилось.
— И у мене е там дружок, — спохватился Бойчук. — Можно и во Львив, — и он вопросительно поглядел на Чегодова.
— Львов так Львов, — согласился Олег. — До него, наверно, километров с триста?
— В деревнях накормят. Я ведь ветеринарный врач, — радостно жестикулировал Штольц. — На всех хватит.
Утром, плотно позавтракав, с полными сумками они покинули словоохотливого добряка деда Панаса и зашагали, провожаемые собачьим брехом, вниз по горному пастбищу — полоныни — к буковому лесу. Уже у самой опушки их нагнало грустное рыдание трембиты.
— Дид Панас прощается? — Бойчук повернулся и помахал рукой.
У Олега тоскливо сжалось сердце. «Как музыка действует на человека, и на каждого по-своему. Любой из нас, — думал он, — находится во власти своего индивидуального и неповторимого ритма жизни, который меняется в зависимости от наших эмоций, немаловажную роль в этом ритме играет музыка. Боевой, настраивающий на действие марш, томное, расслабляющее танго, веселящий вальс или духовная музыка с ее устремлением в высоту, или, наконец, работающий на понижение, на разрушение человеческой психики джаз. А вот сейчас, слушая трембиту, каким ритмом мы заряжаемся?»
* * *
Два месяца они неторопливо брели вдоль заросшего ивняком берега Днестра, потом где-то неподалеку от Николаева повернули на север и проселками подались в сторону Львова, взбираясь на лесистые холмы, спускаясь в глубокие, сырые овраги, переходя вброд речки и ручьи и стараясь держаться подальше от больших населенных мест во избежание встречи с немцами и украинскими националистами, которые, по словам радушных крестьян, «лютують, як пси скажени!» Спокойно они себя чувствовали только в убогих деревеньках и хуторах да пастушьих колибах, у добрых и мудрых чабанов.
…Уже вечерело, когда они наконец добрались до Озорловской скалы, что высилась над пригородным селением Лесеницы, а с нее был виден Высокий Замок на кургане Копец, вокруг которого золотились кресты церквей.
— Там, где кресты, Русская улица — древнейший район русско-украинского поселения. А вон там, выше всех, башня Корнякта, — показывал Абрам Штольц. — А вот тут, в крайней хатенке на Лесеницах, живет мой товарищ по ветеринарному институту Василь Трофимчук. Если он еще жив, у него и переночуем. И он нам все расскажет, что к чему, а мы ему…
— Не опасно? Он нас не выдаст? Кто он? — спросил Чегодов.
— Василь — сын бедняка. Сам видишь, какая у него хата. Отец батрачил за так у одного польского пана, чтобы дать сыну образование, таскал какие-то мешки с солью, надорвался и помер. Со второго курса Василя исключили. Уже советская власть дала ему доучиться. Василь не выдаст.
По тропинке с вершины скалы с вязанкой хвороста за плечами спускался человек.
— Да вот он! — И Абрам кинулся к высокому плечистому мужчине в вышитой украинской и уже изрядно поношенной рубахе.
Трофимчук понравился путникам открытой улыбкой, прямым взглядом карих глаз.
Вечером, сидя в хате, они обсуждали, что делать дальше.
— У меня во Львове осталось немало хлопцев по институту. Я завтра пораньше пойду до миста… — начал было Штольц.
— Ты, Абрам, как был, так и остался фантазером,— перебил его Трофимчук. — Беснуются легионеры Бандеры, народу расстреляли уйму — русских, евреев, украинцев. А по дорогам немцы проверяют документы. Чуть что — арестовывают и в лагерь. Тебя, Абрам, сразу в гетто направят. Вам бы в партизаны податься…
— А мы, дурни, свои автоматы у лиси сховали, десь под Ходоровом, — с огорчением заметил Бойчук. — Пийду во Львив я, маю там корыша.
— У меня тоже есть адресок, не уверен только, довоенный! Я и по-немецки могу объясняться… — начал было Чегодов.
— Нет, ребята, идти первому надо Бойчуку, он самый неприметный. А вы тут побудьте. Раз в неделю я гоняю для немцев скот на львовскую бойню, — начал уверенно Василь Трофимчук.
— Так у нас ни рогив, ни хвостив нема, мий Василю, и на бойню мы не хочемо, — пошутил Бойчук.
— Для тебя, Иван, я раздобуду довидку у солтыса, будто ты из наших Лесениц. А вам, — он повернулся к Чегодову, — и тебе, Абрам, особенно тебе, ходить не советую.
Абрам вздохнул:
— Что делать, если я еврей, проклятый Богом и людьми жид, нас убивают немцы наравне с коммунистами. Но я здесь не останусь. Хочу во Львов. Все равно мы будем жить! И я с гордостью буду носить треугольник на рукаве, на спине, на лбу, если им так нравится. Это мое отличие, я не стыжусь еврейского происхождения. Мы талантливый, находчивый народ, у нас быстрый ум и тысячелетиями выработанная хватка, и потому такие идиоты, как Гитлер, нас ненавидят и нам завидуют.
— Ничего, Абрам, часто побеждает в конечном счете побежденный. Ты не смиряйся, но и не лезь в пекло!
— Но марксизм проповедует борьбу! — заметил Чегодов. — Христианство тоже держалось не на смирении. Начиная с Крестовых походов и кончая инквизицией…
— Подобные проповеди вел ребе Эршель Розенфельд, давно это было, а запомнился на всю жизнь…
— Этот наш львовский Эршель Розенфельд сейчас состоит членом «Юденрата» — «Еврейского совета». Он тебя в гетто и загонит… А пока воспользуемся тем, что немецкие власти всячески поддерживают торговлю. — Василь указал большим пальцем в сторону Львова. — Теперь пойдем позавтракаем. А пока поживите у меня. Хата моя на отшибе, люди кругом свои, все беднота, к вам зависти у них не будет.
— Полегесенько и пийду до корыша на Грязькову вулыцю.
