Появился официант с завтраком, он подкатил столик на колесиках, весь уставленный тарелками — столько мы всего заказали. Он был идеально вышколен. Барски спросил, откуда он родом. Из Дакара, ответил тот, из Сенегала, значит.
Потом мы снова остались одни и пора бы, собственно, было и позавтракать. Как мы ни проголодались, сколько вкусностей ни заказали — сейчас кусок в горло не шел. Мы пили кофе и поглядывали то друг на друга, то на взлетное поле, огромные самолеты на котором, казалось, примерзли или приклеились к бетону. Глупый образ, я понимаю, но именно такое ощущение у меня было в тот момент — будто они никогда больше не оторвутся от земли и не поднимутся в небо.
А в ресторане, кроме нас, все еще ни души. Мы смотрели на меняющиеся краски моря, на его зеркальную в те минуты гладь, а далеко-далеко, у самого горизонта, оно сливалось с небом, на котором не было ни облачка и цвет которого тоже постоянно менялся. Я видела много морей, но я сразу решила: это море — мой друг. Я хотела бы остаться здесь навсегда. Ибо тогда, подумалось мне, я, репортерша, всегда горевшая желанием услышать и узнать как можно больше, глядя на это море, всегда узнавала бы последней, что имеет смысл узнать в первую очередь и без чего нельзя обойтись.
Я испугалась, когда Барски незнакомым мне приподнятым тоном произнес:
— «Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря. И там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя». [21]
Посмотрев мне в глаза, он сказал:
— Это псалом Давида. Извините…
— Опять «извините»? За что? — спросила я. — Это мне нужно просить у вас прощения.
— А вы за что?
— Вчера я сказала вам неправду, — сказала я. — Мне уже приходилось бывать в Симьезе, и не раз, с Пьером Гримо. Были мы и в этой церкви, и в этом монастыре, и в этом парке, и на этом кладбище. Бывали мы и на вилле «Арен», и в музее Марка Шагала, видели «Авраама, оплакивающего Сарру»… все, что вы видели с вашей супругой, видели и мы с Пьером. Как и вы, мы с Пьером зашли в церковь, и Пьер молился — он, как и вы, верил в Бога…
— Я знал, что вы с мужем побывали во всех этих местах.
— Откуда вы знали?
— Не пойму, — ответил он. — Но знал — с первой секунды.
Вот и все, о чем мы говорили в огромном пустом ресторане. За целый час мы не произнесли больше ни слова. А потом объявили наш рейс… На летном поле царило оживление, через каждые две-три минуты к лайнерам подъезжали микроавтобусы с пассажирами. Барски объяснил официанту, что у нас пропал аппетит, и дал царские чаевые, а сенегалец пожелал нам счастливого пути. Мы спустились в зал ожидания, там было уже много народа, магазинчики и киоски торговали вовсю. Купив утренние газеты, мы узнали из заголовков, что после покушения на генерала Пиночета в Чили объявлено чрезвычайное положение и ограничена свобода печати.
8
Когда они подошли к стойке контроля, раздался голос диктора, который по-французски и по-немецки произнес:
— Доктор Ян Барски, направляющийся рейсом Люфтганзы номер восемьсот семьдесят шесть в Гамбург, подойдите, пожалуйста, к стойке вашей авиакомпании. Вас просят срочно позвонить по телефону. Пожалуйста, доктор Барски!
— Я сейчас вернусь, — сказал он.
Вернулся он действительно через несколько минут — бледный, как в воду опущенный.
— Что опять? — спросила она.
Пассажиры, стоявшие вокруг, нервничали, дети хныкали, какой-то младенец громко плакал, а диктор сообщал о посадке очередных самолетов.
— Том, — сказал Барски, глядя мимо Нормы. — Томас Штайнбах. Они звонили в отель, но мы уже уехали.
— Что с Томом? — спросила она.
— Телефонистка связалась с портье, и тот посоветовал позвонить в аэропорт — вдруг мы еще здесь.
— Что с Томом?
— Вы помните? Ну, Том, бедолага, который заразился… Он и его жена Петра… Те, что в инфекционном отделении, помните?
— Да, да, да. Что с Томом?
— Они хотят, чтобы я немедленно вернулся. Они беспокоились… а вдруг я полечу куда-нибудь еще?
— Доктор! — прикрикнула на него Норма. — Что с Томом?
— Вчера вечером состояние было вполне удовлетворительным. А ночью… Том умирает… — сказал Барски.
Грудной ребенок опять заплакал.
9
Серебристо-серый «вольво» Барски мчался вдоль большого городского парка, мимо летнего бассейна, мимо озера и планетария и остановился вплотную перед шлагбаумом у главного входа в больницу имени Вирхова. В Гамбурге половина второго пополудни и по-прежнему очень жарко. Жара в Ницце переносится легче, она не такая, как здесь. Там все не так, как здесь, подумала Норма, сидевшая рядом с Барски. За ними притормозил «мерседес» с двумя пассажирами. Люди Сондерсена постоянно сменяли друг друга.
Поляк нетерпеливо посигналил. По дороге из аэропорта в больницу Норму не оставляла тревога: как бы он на такой скорости не наделал бед. Из будки за шлагбаумом вышел толстяк вахтер, которого Норма помнила со дня своего первого визита к Барски.
— Ну что вы мешкаете, господин Лутц? — крикнул Барски. — Не узнали меня?
— Как не узнать… — вахтер был весь в поту, как и несколько дней назад.
— Почему же вы не подняли сразу шлагбаум?
— Дама… — пробормотал Лутц. — Дама, которая с вами, господин доктор…
— И что?..
— Ей запрещено появляться на нашей территории.
— Как?
— Вы сами отдали распоряжение, — сказала Норма. — Припоминаете? Когда вы вышвырнули меня отсюда.
— Распоряжение отменяется! Дама получит пропуск. Ей будет разрешено находиться на территории круглосуточно!
— Было бы неплохо, если бы нам давали такие распоряжения в письменном виде, — не без раздражения проговорил Лутц и поднял шлагбаум.
Барски выжал педаль газа. Машина так и полетела в сторону трех высотных башен. Свернув за последнюю из них, он снизил скорость и притормозил перед двухэтажным зданием, огороженным высоким густым кустарником. Резко открыл дверцу и буквально выпрыгнул из машины. Норма тоже вышла. Барски уже стоял перед контрольным телемонитором, установленном на тумбе. Из динамика послышался мужской голос.
— Добрый день, господин доктор.
— Привет.
— А дама?
— Со мной.
— О’кэй.
С тихим жужжаньем отворилась калитка. Норма поспешила вслед за Барски к высокой металлической двери в инфекционное отделение. Три дня назад на этом самом месте я была готова дать ему пощечину, подумала Норма. Сколько же всего произошло за каких-то три дня! Тяжелая дверь открылась, издав странный чмокающий звук. Барски распахнул ее пошире, придержал и пропустил Норму вперед. Таким я его еще не видела, подумала Норма. Он совершенно не владеет собой. Быстро пошла рядом с ним по длинному коридору без окон. Остановились перед очередной металлической дверью. Здесь горел неоновый свет. Барски достал из кармана брюк связку ключей и открыл дверь. В небольшой комнате, служившей, очевидно, «предбанником», стоял мужчина с пачкой журналов в руках. Среднего роста, коренастый, с залысинами.
— Наконец-то! — воскликнул он.
— Раньше никак не мог, — объяснил Барски. — Задержались в Дюссельдорфе часа на два, пришлось пересаживаться в другой самолет. И в Фульсбюттеле вечная история, черт знает сколько ждали выдачи багажа. Что с Томом?
— Том умер, — проговорил лысоватый крепыш. — Через полчаса после того, как мы тебе позвонили. В семь сорок семь утра.
Барски вдруг оставили силы, и он медленно опустился на стул.
— Бедный парень, — прошептал он, уставившись в стену.
— Моя фамилия Хольстен, — проговорил крепыш, успевший надеть белый халат.
— Доктор Харальд Хольстен — фрау Десмонд, — представил их друг другу Барски.
Хольстен учтиво поклонился. Нерв, подумала она, опять у него дергается нерв! Когда она впервые увидела по телевизору Хольстена во время похорон семейства Гельхорна, у него постоянно подергивалось нижнее веко. Что это — дурная привычка или нервное расстройство?
