— А других документов у вас нет? — спросил Нечаев, разглядывая какую–то бумажку.
— Ниц нема…
Человек в куртке отвечал обстоятельно и подробно. Сам он из Коломыи, есть такой городок за Станиславом. Там у него был свой домик, была семья… Была… — Он всхлипнул, зашморгал вислым носом. Они эвакуировались — кому охота остаться под немцем? — но когда проехали Подволочиск, на их эшелон напали самолеты, и все побежали в поле, в рожь. Он тоже, как другие, упал на землю, обхватив голову руками, но тут его оглушило, стало темно, пусто, и когда он пришел в себя, эшелона уже не было. Ушел!.. И он поплелся на восток. Шел, ехал на каких–то подводах, на поездах. А однажды, из Киева в Днепропетровск, добирался даже на барже… Где он только не побывал! Загибая темные негнущиеся пальцы, он стал называть города и поселки: Винница, Киев, Ржищев, Днепропетровск, Полтава… Потом Харьков, Саратов, станция Кинель за Куйбышевом. Там наконец повстречал земляков, которые видели его семью. От них он узнал, что все живы–здоровы. Проследовали через Кинель куда–то за Урал. И в нем опять вспыхнула надежда. Вот он и подался за Урал, спрыгнул с поезда на этой станции — кстати, как она называется? — их везли дальше, а он решил остаться, чтобы порасспросить, поразузнать…
Мещеряк помимо желания вслушивался в хриплый срывающийся голос. Был он усталым, бесцветным. Девять месяцев в пути — не шутка! Но когда человек заговаривал о детях, о жене, его голос теплел, в нем появлялась тихая грусть.
То была обычная история. Она не отличалась от тысяч других. Мещеряк невольно проникся уважением к настойчивости и упорству этого неказистого на вид человека, бывшего пекаря, которого ничто не могло остановить. Без денег, без документов, почти не зная языка, колесил он по стране. Задерживали ли его раньше? Случалось… На что он жил? Кое–как перебивался, свет–то не без добрых людей. И потом — у него были кое–какие вещи. Часы, обручальное кольцо, серебряный портсигар… Почему он поднял сейчас левую руку? А обручальные кольца полагается носить на левой руке, разве в России иначе? Тогда прошу пана… Да, теперь у него почти уже ничего не осталось. Только то, что на нем… Да еще старый джемпер в мешке и костяная брошь, которую раньше носила его жена. Эту брошь он сберег. С нею он ни за что не расстанется. Она охраняет его…
Сказав это, он выложил все содержимое своего заплечного мешка: джемпер, старую рубашку, грязное полотенце, эмалированную кружку с носиком… Брошь жены он хранил в потертом бумажнике — боялся ее потерять. Вынув ее из бумажника, он издали показал ее пану коменданту и снова умолк.
То была камея: белая женская головка в тонком золотом овале.
— Где вы задержали этого гражданина? — спросил Нечаев у красноармейца, который стоял в дверях.
— На площади… Я его еще в зале заприметил, товарищ комендант. То к одному подойдет, то к другому… Странный тип.
— Странный?
— Ага… И говорить–то по–нашему почти не умеет. Вот я и подумал…
Красноармеец, как выяснилось, был родом из Забайкалья, из семейских. Ни немцев, ни тем более поляков ему не приходилось видеть. И не было ничего удивительного в том, что дядька показался ему подозрительным.
Нечаев снова повертел бумажку, которую не выпускал из рук.
— Ваша фамилия Ярошевич?
— Ярошевич. Сигизмунд Ярошевич…
— Сколько вам лет?
— Сорок один.
О чем еще спросить? Нечаев посмотрел на Мещеряка. Быть может, у того есть какие–нибудь вопросы?
— Нет, — сказал Мещеряк.
Какое ему дело до этого поляка, который разыскивает свою семью. Впрочем… Мещеряку не давали покоя его сапоги.
— Вы служили в армии?
— О, проше пана… — Ярошевич вскочил, прищелкнул каблуками. Разумеется, он служил в войске польском. В кавалерии. Его снова призвали, когда на них напали боши. Но через две недели все было кончено. И он снова вернулся домой. Когда пришли Советы…
— Ладно, это мы уже слышали, — перебил его Нечаев. — Возьмите свою справку. Можете идти. Но я бы на вашем месте… Мой вам совет: устройтесь на работу. Тогда вам легче будет найти семью. Да и мы вам поможем. Пошлем запрос в Кустанай, в Москву… Ваши непременно отыщутся.
— Дзенькую бардзо. А это… Пан комендант не шутит? Он действительно поможет?..
— Разумеется, — сказал Нечаев.
Медный чайник, стоявший на печурке, засопел спесиво, с петушиной гордостью. Нечаев на правах хозяина расставил кружки, разлил кипяток. В ящике стола у него нашлась пачка галет пятилетней выдержки, которые были солоны и пахли цвелью.
Не прошло и пяти минут, как в тесной комнатушке стало жарко. Нечаев расстегнул ворот гимнастерки, и на его груди засинел треугольник Черного моря — ослепительного, солнечного, летнего. Как и Мещеряк, он не расставался с флотским тельником.
— Ты когда сменяешься? — спросил Мещеряк.
— В двадцать четыре ноль–ноль.
Мещеряк довольно кивнул. Кипяток был крут. Мещеряк держал кружку в ладонях и, отхлебывая глоток за глотком, блаженно щурился. Его разморило и начало клонить в сон. Не хотелось думать о том, что за окном — ветер, темень, и ему предстоит еще полтора часа шагать по пустынным улицам.
Бойцы, сидевшие рядом с Мещеряком, сладко хрупали сахаром и почтительно молчали. У них были шишковатые мальчишечьи лбы, тонкие шеи, розовые припухлые губы. О таких говорят: молоко на губах не обсохло. Но они не расставались с винтовками, которые держали между колен, и вели себя степенно, как бывалые воины. В молодости Мещеряк был таким же. Он до сих пор помнил ют день, когда ему выдали наган. Сколько ему было тогда? Семнадцать… Наган он носил под пиджаком, а руку постоянно держал в кармане пиджака, чтобы выпукло обрисовывалась кобура. Пусть все видят, что он вооружен. Пусть все видят, что он работник угрозыска!.. Ну и влетело же ему за это!.. Ему дали понять, что наган — не игрушка, а боевое оружие. Как бы у него не срезали кобуру. Где? А хоть бы в трамвае… Есть такие мастера. И тогда придется отвечать. Другие оперативные работники ходили по городу без оружия. Они брали его с собой только тогда, когда отправлялись на задание. Они были старше, опытнее и знали, что к оружию лучше не прибегать.
Но прошло не меньше года, прежде чем Мещеряк понял их правоту и перестал форсить. Наганы, кольты, «смит–вессоны», бельгийские маузеры, браунинги… Сколько он их перевидал на своем веку!.. Всех калибров. Вороненых и никелированных. Заграничных, отечественных и самодельных. За эти годы их столько прошло через его руки, что он уже не чувствовал к ним почтения. В его нелегкой жизни оружие занимало не больше места, чем фуражка, ремень и ботинки. Хорошие, крепкие ботинки иногда были даже важнее.
В угрозыске он проработал около двух лет.
Уже тогда он научился уважать чужую гордость и понял, что нельзя попирать человеческое достоинство. Оттого он не стал подтрунивать над своими спутниками. Он знал, что когда эти ребята попадут на фронт, от их мальчишества не останется и следа. Война научит. И смелости, и осторожности, и выдержке. На его глазах сугубо штатские люди становились солдатами так быстро, словно всю жизнь готовили себя к военной карьере.
Но ему хотелось, чтобы эти ребята уже сейчас видели в нем не только командира, а старшего товарища, чтобы они не смотрели ему в рот. Но как добиться этого? Многие считали его замкнутым человеком, даже сухарем. Даже Нечаев. И это, говоря по совести, было ему обидно. Разве его вина, что он такой? Не умеет он рассказывать веселые истории, балагурить, распевать песни. Да и неловко ему выворачивать себя наизнанку. Кому интересно знать, чему он радуется, чем огорчен? Кто он такой, чтобы люди интересовались его персоной?
К себе он относился критически, даже чуть–чуть насмешливо. Он знал свои недостатки и слабости. И это помогало ему в самые трудные минуты жизни. И тогда, когда все валилось из рук, и тогда, когда ему казалось, что трудности уже позади и другой на его месте стал бы праздновать победу, гордясь своим умом, своей проницательностью. Тут он и начинал спорить с самим собой, подтрунивать над «следопытом Мещеряком», называя его то Пинкертоном, то Холмсом, и даже радовался, когда ему удавалось озадачить этого «следопыта» каким–нибудь вопросом позаковыристее. Этим самым он не раз уберегал «его» от ошибок.
Больше всего он боялся быстрых удач. Проницательность? Интуиция? А что это такое?.. Он не полагался на интуицию, которая его не раз уже подводила, и верил только неопровержимым фактам. Ему бы, пожалуй, следовало работать лаборантом, ставить опыты — сотни, тысячи опытов — как это делают ученые, которые ищут путь к истине. Тысячи опытов ради одной–единственной истины (истина всегда одна), а он вместо того, чтобы сидеть над микроскопом, мотался по проселочным дорогам, месил грязь, лазил через заборы. Что ж, это, надо полагать, было у него на роду написано. Люди не всегда выбирают профессию. Вернее будет сказать, что они только думают, будто сами выбирают профессию, тогда как в действительности она выбирает их точно так же, как женщины сами выбирают себе мужей, уверенных в обратном. Знают ли об этом мужчины? Догадываются. Но мужская гордость не позволяет им признаться в этом.
